Какія красивыя тарелки! Какая чудесная черная икра… Что за поражающая селедка, убранная зеленымъ лукомъ, свеклой, маслинами. Какая красота — эти плотныя, слежавшіяся сардинки. А въ развалившуюся на большой тарелкѣ неизвѣстную нѣжно-розовую рыбу Додя даже ткнулъ пальцемъ, спрятавъ моментально этотъ палецъ въ ротъ съ дѣланно-разсѣяннымъ видомъ… (— Гмъ!.. Соленое).
А впереди еще блины — это таинственное странное блюдо, ради котораго собираются гости, дѣлается столько приготовленій, вызывается столько хлопотъ.
— "Посмотримъ, посмотримъ, — думаетъ Додя, бродя вокругъ стола. — Что это тамъ у нихъ за блины такіе?.."
Собираются гости… Сегодня Додя первый разъ посаженъ за столъ вмѣстѣ съ большими, и поэтому у него широкое поле для на блюденій. Сбиваетъ его съ толку поведеніе гостей:
— Анна Петровна — семги! — настойчиво говоритъ мама.
— Ахъ, что вы, душечка, — ахаетъ Анна Петровна. — Это много! Половину этого куска. Ахъ, нѣтъ я не съѣмъ,
— "Дура", — рѣшаетъ Додя.
— Спиридонъ Иванычъ! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?
— Нѣтъ, ужъ я лучше горькой рюмочку выпью.
— "Дуракъ!" — удивляется про себя Додя.
— Семенъ Афанасьичъ! Вы право, ничего не кушаете!..
— "Врешь", — усмѣхается Додя. — "Онъ ѣлъ больше всѣхъ. Я видѣлъ".
— Сардинки? Спасибо, Спиридонъ Иванычъ. Я ихъ не ѣмъ.
— "Сумасшедшая какая-то, — вздыхаетъ Додя. — Хочу, чтобъ сардинки были мои"…
Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни въ печени, беретъ на кончикъ ножа микроскопическій кусочекъ икры.
— "Ишь ты, — думаетъ Додя. — Навѣрное, боится побольше-то взять: мама такъ по рукамъ и хлопнетъ за это. Или просто задается, что камни въ печени. Рохля".
Подаютъ знаменитые долгожданные блины. Всѣ со звѣрскимъ выраженіемъ лица набрасываются на нихъ. Набрасывается и Додя. Но тотчасъ же опускаетъ голову въ тарелку и, купая локонъ темныхъ волосъ въ жидкомъ маслѣ, горько плачетъ.
— Додикъ, милый, что ты? Кто тебя обидѣлъ?!.
— Бли… ны…
— Ну? Что блины? Чѣмъ они тебѣ не нравятся?
— Такіе… круглые…
— Господи… Такъ что жъ изъ этого? Обрѣжу тебѣ ихъ по краямъ, — будутъ четырехугольные…
— И со сметаной…
— Такъ можно безъ сметаны, чудачина ты!
— Такъ они тѣстяные!
— А ты какіе бы хотѣлъ? Бумажные, что ли?
— И… не сладкіе.
— Хочешь, я тебѣ сахаромъ посыплю?
Тихій плачъ переходить въ рыданіе. Какъ они не хотятъ понять, эти большіе тупоголовые дураки, что Додѣ блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человѣкъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить.
Плачетъ Додя.
Боже! Какъ это все красиво, чудесно началось — все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада — и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.
* * *Гости разошлись.
Измученный слезами, Додя прикурнулъ на маленькомъ диванчикѣ. Отыскавъ его, мать беретъ на руки отяжелѣвшее отъ дремоты тѣльце и ласково шепчетъ:
— Ну, ты… блиноѣдъ африканскій… Наплакался?
И тутъ же, обращаясь къ отцу, перебрасываетъ свои мысли въ другую плоскость:
— А знаешь, говорятъ, Антоновски получалъ отъ Мразича оскорбленіе дѣйствіемъ.
И, подымая отяжелѣвшія вѣки, съ усиліемъ, шепчетъ обуреваемый пріобрѣтательскимъ инстинктомъ Додя:
— Хочу, чтобы мнѣ было оскорбленіе дѣйствіемъ.
Тихо мерцаетъ въ дѣтской красная лампадка. И еще слегка пахнетъ всепроникающимъ блиннымъ чадомъ…
СТРАШНЫЙ МАЛЬЧИКЪ
Обращая взоръ свой къ тихимъ розовымъ долинамъ моего дѣтства, я до сихъ поръ испытываю подавленный ужасъ передъ Страшнымъ Мальчикомъ.
Широкимъ полемъ разстилается умилительное дѣтство — безмятежное купанье съ десяткомъ другихъ мальчишекъ въ Хрустальной бухтѣ, шатанье по Историческому бульвару съ цѣломъ ворохомъ наворованной сирени подмышкой, бурная радость по поводу какого нибудь печальнаго событія, которое давало возможность пропустить учебный день, "большая перемѣна" въ саду подъ акаціями, змѣившими золотисто-зеленыя пятна по растрепанной книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, дѣтскія тетради, радовавшія взоръ своей снѣжной бѣлизной въ моментъ покупки и внушавшія на другой день всѣмъ благомыслящимъ людямъ отвращеніе своимъ грязнымъ пятнистымъ видомъ, тетради, въ которыхъ по тридцати, сорока разъ повторялось съ достойнымъ лучшей участи упорствомъ: "Нитка тонка, a Ока широка" или пропагандировалась несложная проповѣдь альтруизма "Не кушай, Маша, кашу, оставь кашу Мишѣ", переснимочныя картинки на поляхъ географіи Смирнова, особый сладкій сердцу запахъ непровѣтреннаго класса — запахъ пыли и прокисшихъ чернилъ, ощущеніе сухого мѣла на пальцахъ послѣ усердныхъ занятій у черной доски, возвращеніе домой подъ ласковымъ весеннимъ солнышкомъ, по протоптаннымъ среди густой грязи, полупросохшимъ, упругимъ тропинкамъ, мимо маленькихъ мирныхъ домиковъ Ремесленной улицы, и, наконецъ, — среди этой кроткой долины дѣтской жизни, какъ нѣкій грозный дубъ возвышается крѣпкій, смахивающій на желѣзный болтъ, кулакъ, вѣнчающій худую, жилистую, подобно жгуту изъ проволоки, руку Страшнаго Мальчика.