Вечером, когда при свете керосиновой лампы хаджи разводил огонь в очаге, он услышал всхлипывания больной.
— Хаджи, — сказала жена, — аллах опять сведет нас на том свете, и я встречу тебя с чистой совестью… Кончились мои дни, хаджи.
Странный взгляд, проникновенный голос ее растрогали Инуса, ему захотелось утешить больную.
— Не теряй веры, жена.
Он сложил щепки шалашиком над горячими угольками, которые нагреб из-под золы, и раздул огонь; шалашик задымился, огонек вспыхнул.
— Вот видишь, — продолжал хаджи, — нужно только тепло веры, и тогда огонь вернется.
— Нет, добрый мой муж, во мне уже нет огня. Но одно я могу сказать и перед аллахом: не было у меня большего желания, чем осчастливить тебя сыном.
— В тебя вселился злой дух, не позволяй ему до конца овладеть тобою. Может, позвать Чачу?
— Нет, хаджи, не зови Чачу, лучше позови муллу.
На другой день хаджи пригласил муллу.
Перед Саидом лежала женщина, неузнаваемо изменившаяся. Где свежесть тонкого лица? Где живой взгляд добрых и доверчивых глаз? Под одеялом возвышалось уродливое тело. Глаза закрылись отечными веками. И только черные волосы по-прежнему густой копной красиво рассыпались на цветистой подушке.
Саид понял, что Узиза обречена, но постарался сохранить спокойствие.
— Да возвратит тебе аллах здоровье, — сказал Саид, опускаясь на табурет у постели больной.
Узиза с усилием повернула голову и страдальчески, с мольбой о помощи посмотрела на муллу. Придвинувшись, он читал молитву. Затем, согласно обычаю, дунул на больную.
Мулла трижды повторил обряд. Боясь обидеть святого человека, желающего ей добра, Узиза стерпела и дурной запах порченых зубов и невольное прикосновение бороды чужого мужчины.
Покуда мулла нашептывал молитвы, хаджи благоговейно, как перед намазом, скрестил руки. Ему вспомнилась аравийская пустыня и один случай во время путешествия в Мекку. После трудного дневного перехода на верблюдах караван паломников остановился в каком-то маленьком селении. Путники уже привыкли видеть перед собою пески да пески, и глинобитные жилища, озаренные розовым светом заходящего солнца, вызвали в памяти скирды хлеба в степях Кабарды. У одного из домиков с черной дырою вместо дверей араб зашивал женщину в шкуру вола. Путникам объяснили, что муж больной женщины хочет таким способом изгнать болезнь из тела несчастной. «А чем больна женщина?» — поинтересовались они. «Ее распирает злой дух, она пухнет…»
«Не происходит ли то же самое и с Узизой? — соображал теперь хаджи. — А если это так, то не применить ли то средство, какое аллах показал мне на пути к святому гробу пророка?»
Мулла еще не закончил обряд, а Инус уже знал, что ему делать с женой. Заключительные же слова муллы подтвердили Инусу справедливость его решения.
— Злой дух вселился в нее, — со вздохом сказал мулла.
— Я так и думал.
— Да, это так. Эта болезнь неподатлива, может и в голову ударить… но… аллах милостив. Я пришлю для нее амулет. Амулет зорко смотрит в сердце. Шайтан очень боится такого амулета.
— Да будет аллах твоим другом. После утренней молитвы я сам зайду к тебе за амулетом.
Ни молитвы, ни амулет муллы не принесли больной облегчения. Тогда, прежде чем пойти на последнюю меру, Инус пригласил знахарку Чачу.
Знаменитая знахарка, сухая, желтолицая старуха, с седыми усиками на сморщенной губе и грубым, мужским голосом, пришла, кутаясь в черный шерстяной платок, концы которого свешивались до пола. Под этим платком она прятала приношения. Из-под него же достала какие-то предметы, необходимые для колдовства, затем осмотрела все углы, заглянула в ящики старинного комода, очевидно приглядываясь к ценностям в доме больной, и с таинственным бормотанием наклонилась над Узизой.
— Ах, бедняга! Чтоб ты приняла мою душу! Вижу, болезнь твоя не из легких, но я помогу тебе, выгнать и ее можно. Почему хаджи не позвал меня раньше?
— Аллах да продлит твою жизнь… Это я не пустила его. Все думала — пройдет.
— Дочь лавочника Фицы болела этой болезнью, а теперь, видите, здорова. Также и Талиба… Болит? — знахарка ощупывала больную.
— Нет, Чача, ничего не болит. Душа моя как бы в чужом теле… Сны дурные… Один мне путь, и не увидеть мне больше ни сестры моей Урары, ни сирот племянников…