Итак, вперед.
Непроезжими тропками направился он к своей деревеньке, и внезапно до него донесся жалобный птичий писк — пиу-пиу-пиу… Пищал воробей, полумертвый от голода. Жоан бережно поднял его. Несчастная птица! Она плакала голубыми слезами.
«Как странно, неужели птицы плачут голубыми слезами! Или я просто плохо вижу в сумерках? — прошептал он. — Все здесь на земле и в небесах гибнет от голода. От жажды никто не умирает, вода из глаз сочится прямо в рот». И ласково взъерошив бедняжке перья (ну и отощал же этот воробушек) он сказал:
— Меня удивляет, что они тебя, мой птенчик, еще не съели!
Смутно ощущая в себе какие-то перемены к худшему, чувствуя, что он уже не прежний Жоан Смельчак (как раз это-то и побуждало его высоко держать голову и принимать надменный вид), юноша бережно посадил птенца на ветку, посадил на самом виду, отдавая его во власть первого встречного слезоглотовца и зная, как голодные плаксы падки на такую добычу. А затем он вошел в деревню, где его с распростертыми объятиями встретили соседи и друзья. Свой восторг они выражали рыданиями.
Мать пробилась к Жоану первая и сквозь слезы сказала:
— Мой милый Жоан! Долго ты странствовал в заморских краях, а мамочку свою все же не забыл. Правда ведь, родной мой? Ах, если бы ты знал, сколько я слез пролила, все глаза я по тебе выплакала, сыночек! Дни и ночи рыдала безутешно. Ну, а ты хоть разбогател? Привез ли деньги, чтобы справить мне достойные похороны, когда пробьет мой час?
— Нет, мама! К чему все это? Куда важнее другое — надо решительно изменить нашу жизнь.
Жоан горел желанием вещать и проповедовать. И, вскочив на камень, он обратился ко всем плаксам с такой речью:
— Сограждане! Сомкнем ряды в борьбе с никчемными слезами! Сбреем с лица мох, сотрем зеленую плесень с губ! Да здравствует революционная радость!
Но мало-помалу, друг за дружкой, слезоглотовцы, напуганные этими призывами, которые подрывали их кладбищенские традиции и нарушали гнилой и голодный покой, стали тайком разбегаться. Им пуще прежнего теперь хотелось рыдать, посыпая пеплом забвения крамольные речи Жоана Смельчака.
— Слушайте! Слушайте! — кричал он, тщетно пытаясь удержать это трусливое сборище.
Но кому нужны были его речи? И так ли убедительны были его слова, не холодные, но и не горячие, разве они могли совершить чудо и зажечь чьи-то сердца? И постепенно слезоглотовцы разбрелись кто куда, растворились в промозглой ночной сырости. Не покинула Жоана лишь мать, которая продолжала его донимать слезливыми уговорами:
— Оставь ты эти опасные идеи, сынок, не нарушай наш драгоценный покой, не пытайся порвать нашу связь с покойниками. И поплачь, как плачем мы все. Смирись, пусти слезу!
— Никогда, никогда я не смирюсь, — воскликнул Жоан, гордо и смело (по крайней мере, со стороны казалось, что он горд и смел). И в то же время (боже! Где теперь бродит другой Жоан Смельчак, и когда он придет сюда?!) он шепнул матери с робкой мудростью вконец истомленного человека: — Я не отступлю, мама, я не сдамся. Понимаешь, ни за что не отступлю. Но временно, только временно, и только чтобы восстановить силы… я хотел бы… Знаешь чего? Нашей любимой трески… Трески с картошкой… Но не думай, что я отказался от борьбы. Нет, никогда! Треска — это только чтобы утолить голод.
— Да, мой сын… да, мой дорогой мальчик… Только чтобы утолить голод.
И бедняжка бросилась готовить треску; готовить, поливая ее слезами. А Жоан Смельчак все ждал и ждал, сам не зная, чего именно он ждет, то ли чуда, которое в один прекрасный день осушило бы все слезы на земле… то ли другого Жоана, который, увы, являлся к нему только по ночам, во сне…
И Жоан Смельчак временно, только временно, приняв во внимание, что кругом плачет столько людей, построил фабрику носовых платков и на этом разбогател. (Да! Но когда-нибудь, когда-нибудь…)