— Тамара обязана ставить всем клизму, — привычно он начал втолковывать. — Вы здесь находитесь на излечении. Вас полечат и отправят в дом престарелых.
Старуха забеспокоилась. Трудно сглатывая, она протянула к нему дрожащую лапку, вся затряслась мелкой старческой дрожью, что-то собиралась сказать большое, но слов не могла подобрать.
— Ну хорошо, хорошо, разберемся с Тамаркой. Клизму я сам вам поставлю. Не хныкать! Ужин едет!
В коридоре громыхала каталка с ужином. Окошко в двери бокса открылось, и Алеша принял две пшенные каши с толстыми хлебами и два жидких чая. Так и давали сюда две порции, без этого медбрата старуха есть отказывалась. Потом он высунулся в окошко:
— Тома! Тома! — закричал он в спину санитарки.
Та, не оглядываясь, хохотнула и загремела дальше.
«Сука», — прошипел он ей вслед.
Сидя рядышком на больничной койке, ели пшенную кашу. Анна Ивановна Буранкина, больная склерозом старуха, и изнуренный пьянством, красивый Алеша, медбрат.
Анна Ивановна ела кашу не жадно, ложкой водила скорее по воздуху, чем по каше, до рта доносила крупинки, замирала, рассеявшись. Медбрат злился, не помогал. Наконец, изнурившись, взял ее ложку, стал кормить ее сам.
— Люблю я конфеты, — нюнила Анна Ивановна. — Ты тогда заграничных принес, а я люблю подушечки с повидлом.
— Я вам «Сникерс» принес тогда, — поправил ее, удивившись, что старая помнит. — А подушечки ваши сто лет как закончили выпускать. Фабрики встали.
Буранкина вздрогнула, хитро как-то усмехнулась.
— Что? — не понял медбрат, возвысил голос: — Да, фабрики встали и заводы. Ну и что?
— Я знаю, что встали, — кивнула, смутившись, старуха Буранкина. Будто она их остановила. Порозовела даже.
— Нелепое вы существо! — фыркнул медбрат.
Поели. Отставили миски на тумбочку. Посидели.
Ему пора в отделение с обходом. Буранкина сбоку глядела на него испытующе. Он поглядел ей в глаза. Попрыгал тихонько на пружинах койки. Буранкина попрыгала с ним. Черное окно непроницаемо было. Движения снега за ним не угадывалось. Вдруг стало тревожно, показалось — за черным окном кто-то потерялся. Кого-то нет нигде, и буран не заполнит пространства, все равно будет ясно — кого-то не хватает. Старуха следом за ним поглядела в окно. Он притворно зевнул, потянулся, хрустнув костями.
— Куда ты? — вскинулась бдительно.
Он всегда побаивался этих моментов. Она станет не пускать, может случиться, придется звать на подмогу, делать ей успокаивающее.
— Вы ж не одна у меня! — казенно и бодро ответствовал. — Пора на других больных посмотреть, не шалите, Анна Ивановна! — и сбросил с плеча невесомую ручонку.
Загремело окошко в двери бокса. Красная рука, растопырившись, всунулась. Алеша скормил руке пустую посуду. Окошко захлопнулось.
— Неносящий халат я шью, — шепнула старуха. — Вниз уйду.
— Ага! — он ухватился за эти слова. — Вот видите, вы старуха. Старый человек К тому же вас кто-то потерял. Кто вас ищет, где?
Она оцепенело замерла. Недоумение было у нее на лице.
— А вы говорите, — зашептал он. — Вы говорите, что я ваш жених.
Старуха вскинулась, слезно глянула на медбрата. Хотела заговорить, но он махнул на нее, и она не посмела ослушаться.
— Вся больница смеется. Я и запил поэтому… Что же мне, увольняться из-за вас?
Она опять не понимала, слушала недоверчиво, чему-то усмехаясь.
— Я пошел! — притворно рванулся к двери.
— Не ходи! — взвизгнула старуха.
Он спокойно посмотрел на старуху.
— Э-э, без меня-то вы запаршивели, Анна Ивановна! — покачал он головой. — Ну-ка сядьте-ка вот на стульчик! — он сжал ее за предплечье, сухонькое, сквозь ткань застиранного халата, провел к окну, усадил на стул.
Он занялся ее косицей, такой длинной-длинной, а тоненькой, как волосок. Он долго, сверху вниз, наклоняясь, будто молясь, расчесывал косоньку, терпеливые волосенки; он потихоньку вскипал злостью: собирался ведь отрезать, и все руки не доходили. На самом деле он не решался, уж как-то раз подкрался сзади, щелкая ножницами, но представил, как шлепнется на пол седая косица, худая высокая шея обнажится, как для топора, он подумал, что она умрет, ничего в ней менять нельзя уже, такая она уже древняя, все в ней срослось одно с другим. Вот он уныло чесал волосенки, довольно ловко заплел их, плетя, отходил от бабки все дальше и дальше, на всю длину косы, и, когда самый кончик стянул уж, она протянула руки назад, схватила косу, вытянула у него из рук и ловко скрутила ее в тугой узелок, закрепив гребенкой.
— Теперь хоть замуж! — пошутил он.
— Когда? — откликнулась чутко.
Он опять посмотрел на окно. Черное, непроницаемо отражало оно комнату. «Обойду больных и посплю в ординаторской», — решил он, поняв, что валится с ног. Отчужденно он глянул на больную.
Он был спокоен, груб, здоров и враждебен немощи.
— Воняет же у вас, надо сказать! — он повернулся, чтоб уйти.
— Не уйдешь ведь, — вкрадчиво прошептала старуха.
Он обернулся рассеянно:
— Что? Вот у меня журнал назначений. Уколы, таблетки. Семьдесят больных.
Старуха слегка смутилась, но повторила с нажимом:
— А ты не иди.
— Что ж им, умирать? — усмехнулся он. И добавил: — Я ведь медбрат.
Наклонила голову, стала думать. Потом говорит:
— Жениться нам с тобой надо.
— За старое, опять за старое, — прошипел он тоскливо. — Как же нам жениться? Я такой молодой, а вы старая!
Поглядела, как на сумасшедшего.
— А почему тогда ты мой жених?
Он подкрался, как убийца, руки в карманах халата сжимая.
— Я не жених! — взвизгнул он, нависнув над ней.
Ему показалось, что она усмехнулась злорадно.
— Вы послушайте, Анна Ивановна! — он заговорил спокойно, покровительственно, как здоровый с больной. — Дорогая Анна Ивановна Буранкина.
— Да, да! — отозвалась она трепетно.
— Вас нашли на улице. Никто вас не знает. Никто сюда не обращается. Вас лечат. Если вас не найдут ваши близкие, вас поместят в дом престарелых. А может такое быть, что кто-то сейчас в горе мечется, ищет вас, зовет.
Ее это не тронуло. Она это выслушала, довольно бессмысленно хихикая.
— Откуда вы взялись? — с угрозой спросил он.
Она промолчала.
— Почему вам условия особые? Вам одной — бокс, когда другие больные лежат в коридорах?
И на это она промолчала так равнодушно, словно речь шла не о ней.
— Где вы живете?
Она, улыбаясь, пожала плечами.
— У вас нет документов! — крикнул он.
— Есть! — крикнула она.
Она бросилась к тумбочке, мотаясь от старости, промахиваясь, уцепилась за крышку ящика, потянула. Она достала горсть значков и медалей.
— Знаю! Знаю! За войну! Вас с ними нашли. Вас за них и пригрели, сюда поместили! Но ведь это же не документы! На них нет вашего имени!
— Герой… Победитель… — неуверенно прочитала старуха.
— Это не имя! Звание ваше!
С сожалением поглядела она на сияющие кружочки, ссыпала, звякая, обратно в тумбочку.
— А к тому же! — сообразил он. — Вот они и доказывают, что вы старуха! Вас наградили давно, та война ушла давно. Уже новые войны накатили. Вы не девушка юных лет! Как вы любите врать мне! Вы не можете быть моей женой!
— Я могу! — страстно крикнула старуха.
— А как же я клизму сам ставлю вам? Ногти вам на ногах обстригаю? Купаю вас? Как санитар. Разве жены такие?
— Наглые санитары! — закричала старуха. — Они специально тебя заставляют, чтобы позорить меня. Чтобы ты видел больную старуху.
— Так вы и есть больная старуха! Мне ли не знать! — изумился он.
— Я не больная старуха, — устало сказала старуха. — Я невеста твоя Анна Ивановна Буранкина.
«А, собственно, что я так горячусь-то? — подумал он. — Какое мне дело? Ведь меня давно убили».
Увидев, что он колеблется, старуха подбежала и взяла его за руку: