Да нет, разве удалось нам передать здесь хотя бы одну десятимиллионную долю того, что увидели удивленные глаза Ромы возле одного из совхозных зданий?..
Рома остановился. Он стоял бы так неизвестно сколько времени, если бы не толкнул его под бок Мистер Питерс:
— Может, пойдем уже, Рома?..
Тяжелый вздох был ему ответом. Ах, зачем Рома увидел черноокую девушку?.. Зачем смутила она его чувства, в которых до сих пор царила лишь золотоволосая Рая?.. Рая, Рая, наверное, не чувствуете вы сейчас этого. Вы изучаете местные условия, вы знакомитесь с состоянием крольчатника… Разве же можно приравнять каких-то кроликов к Роме?.. Ведь даже просто на рост и вес: сколько кроликов можно было бы сделать из самого Ромы?..
Не чувствовала этого Рая, не чувствовал этого и соперник Ромы — Олесь, который уже облучал в лаборатории зерно.
Олесь усердно работал. Одна за другой, вокруг стенки, вдоль нее выстроились чувалы с зерном. Зерно из чувалов высыпалось на большой стол перед генератором. Золотой поток зерна покрывал деревянный стол. Сытое тяжелое зерно шуршало, рассыпаясь — и блестело странным светом под загадочным лучом генератора. Недолго длился сеанс просвечивания, всего тридцать секунд. Через тридцать секунд сильные руки рабочих снова ссыпали облученное зерно в чувалы. Оно было уже заметно теплым; казалось, оно словно набухало, увеличивалось, словно просыпалось ото сна, и теперь уже вполне было готово к посеву.
Сколько раз брал в руки Олесь облученное зерно, пересыпал его с ладони на ладонь — и каждый раз ему казалось, что в его руках словно вибрирует скрытая под твердой оболочкой, но буйная жизнь. Зерно было теплое, от него слышался острый сладкий запах, и его невольно хотелось немедленно положить в землю, старательно укрыть мягким влажным черным одеялом рыхлого чернозема, чтобы поскорее увидеть эти бледно-зеленые ростки, острые кончики листьев долгожданного растения…
А, может, все это чувствовал Олесь лишь потому, что любил он бескрайнюю землю и все то, что от земли шло?.. Ведь не зря и профессию избрал он себе — агроном…
Так или иначе, Олесь работал с наслаждением. Полной грудью дышал он острыми сладкими ароматами горячего зерна, смешанными с не менее острым запахом озона, которым насыщен был воздух лаборатории. Чувал за чувалом проходил, рассыпаясь и вновь наполняясь, мимо генератора. Время шло совсем незаметно.
Вот в лабораторию заглянул Даниил Яковлевич, посмотрел на Олеся, на рабочих, на чувалы, потянул ноздрями воздух, покрутил головой:
— Вот и я понимаю, идет работа… да, да, будет дело… — И исчез.
Вот зашел Мистер Питерс с Ромой. Мистер Питерс посмотрел на генератор, проверил приборы, записал себе, что показывали измерительные аппараты, и тоже ушел. Заглянула Рая — но Олесь не обратил на это внимания. Он решил работать с зерном, не тратя времени ни минутки. Внимание Олеся привлек к себе только Андрей Антонович, который пришел в лабораторию совсем поздно ночью, когда Олесь уже отпускал рабочих.
Андрей Антонович внимательно проследил за тем, как выходили рабочие, и, очевидно, собирался что-то сказать Олесю. Однако, Олесь не склонен был к праздным разговорам. Он решил работать дальше сам, без помощи рабочих.
Андрей Антонович посмотрел, посмотрел, потом вздохнул, потер свою лысину рукой и отошел в сторону.
Именно и это заметил Олесь.
— Что такое, Андрей Антонович? Хотите что-то сказать? Так говорите, потому что я не могу оторваться от работы.
Андрей Антонович недовольно покачал головой:
— Так и будешь работать? А отдыхать когда?
— Нет времени, Андрею Антоновичу. Зерно не ждет, посевная вот-вот. А что вам надо-то от меня?
— Да нет, где там надо, когда ты как бешеный крутишься. Пойду я…
— А, может, скажете, Андрей Антонович?..
— Нет, не скажу. Бывай.
И Андрей Антонович ушел из лаборатории, — очевидно, чем-то очень недовольный. Однако, Олесю не было времени размышлять о причинах, которые заставили его интересоваться генератором; Олесь работал.
И лишь около полуночи Олесь почувствовал, как он устал. Руки были словно не его, тягуче ныли плечи. А впрочем, это не смущало Олеся. Он увидел, как разогрелся медный провод у главной генераторной лампы. Это был тот самый провод, который когда-то уже расплавил Рома.