Я северянин, жил на Волге, а не на Днепре, но когда мы переплыли Днепр, мне казалось, что я где-то долго странствовал и пришел наконец домой.
Возле одного домика стояла большая скирда хлеба. Кто-то из пулеметчиков, прострочив по сараю, в котором засели немцы, задел эту скирду зажигательной пулей. Я увидел, что скирда загорелась, подскочил к пулеметчику и закричал:
— Ты что делаешь? В гражданскую войну мы целым полком бились, чтобы отбить у белых такую скирду, а ты поджег ее. Иди сейчас же гаси!
Он побежал со своим расчетом, но, пока они добежали, пламя охватило всю скирду. Сколько хлеба уничтожили немцы на нашей земле, сколько добра пожрал огонь, но тут вид загоревшейся скирды меня потряс. Эта первая скирда, которую мы увидели за Днепром, казалась какой-то священной. Такое же чувство было у всех. Вся дивизия переполошилась, начальство к телефонам кинулось. Гудзь кричал Шишкову:
— Кто это у тебя скирду поджег?
Требует сейчас же выяснить и доложить ему.
Шишков на меня накидывается:
— Кто поджег? — Ругается, что мы собственный хлеб сжигаем, кричит: — Для чего мы свою кровь смешали с днепровской водой? Для того, чтобы хлеб свой сжигать?
Я подумал, что пулеметчик-то ведь не нарочно поджег скирду, сжалился над ним, сказал:
— Товарищ майор, это немецкие пули из правого сарая подожгли.
Дней десять бились мы, выковыривая немцев из их зимних квартир на Днепре, потом рванулись вперед, вышли на Припять, и здесь противник, подтянув резервы, навалился на нас большими силами пехоты и танков и окружил дивизию у станции Янов. Полевые укрепления противника вдоль железной дороги отрезали нас от большого леса, в котором действовали партизанские отряды, шедшие нам навстречу. Зажатые в тиски на пологом берегу Припяти, у разрушенного немецкой авиацией моста, мы держали оборону в песках и маленьком лесу, который назвали лесом Шишкова, потому что в этом лесу был КП Шишкова.
Это было уже совсем неподалеку от родины Перебей-носа. Когда мы подходили к Припяти, он говорил:
— Я уже почти дома.
Он все спрашивал меня:
— Как ты думаешь, Ваня, пройдем мы через мое село или оно останется в стороне?
Я думал: «Ох и трудно ему сейчас! Больше двух лет воюет человек, тысячи километров прошел с фронта, сначала уходил все дальше и дальше от своего села, потом приближаться к нему стал, все беспокоится о семье, ничего не знал о ней, и вот уже за рекой его село, завтра-послезавтра он узнает, живы ли жена, дети».
Был у Перебейноса ординарец Бойко. Я никогда их вместе не видел. Только рота завяжет бой, как Бойко уже шагает в тыл.
— Где капитан?
— Капитан из ротой в бою.
— А ты куда?
— Меня капитан в командировку послал насчет боепитания.
Это у него был постоянный ответ: «капитан из ротой», а он «в командировке».
Я часто возмущался, ругал Перебейноса за то, что он как бой, так сейчас же отсылает от себя ординарца, но Перебойное только улыбался, как будто он знал о каких-то неоценимых качествах своего ординарца, а говорить о них не хотел. В таких случаях с ним ничего нельзя было сделать: молчит с невозмутимым спокойствием и улыбается.
И вот на Припяти, обходя оборону, встречаю Бойко. Сидит под кустиком и плачет. Чую беду, кричу:
— Где капитан?
— Убило, — говорит.
Я поднял его на ноги и стал трясти за плечи.
— А ты где был? Почему не закрыл своей грудью?
Я готов был убить его, как будто он был виноват, что вражеская пуля настигла Перебейноса в тот момент, когда ему труднее всего было умирать. У меня это просто в голове не укладывалось: как же так — убило? Ведь его каждый должен был грудью закрыть!
Обстановка была такая, что мне не пришлось даже проститься с телом Перебейноса. В те дни погибло много наших людей. Немцы рвались к Припяти, наш батальон, пополненный партизанами, не допускал их. Я держал оборону на левом фланге, комбат — на правом. У каждого было по полбатальона. Ночью со всех сторон взлетали немецкие ракеты, противник держал нас в огненном кругу, и вдруг в этом кругу появились на «виллисах» Гудзь с Далькой и аккордеонистом. Гудзь веселил уставших бойцов музыкой. «Виллис» мчался к передовой, аккордеонист играл:
Остановится машина у самых окопов, за кустиком, выпрыгнет Гудзь, за ним — Далька, а аккордеонист сидит, играет:
Гудзь сдвинет на лоб авиационные очки, посмотрит на взлетевшие к небу ракеты немцев, скажет: