«Вот не ожидал! Говорили же, что ты в эвакуации?»
О своем оставшемся без ответа письме он, конечно, промолчит, а если Аська сама заговорит о нем, тогда он пожмет плечами и усмехнется:
«Знаешь, Аська, по правде говоря, я уже не очень-то помню, что там писал тебе. Наверное, какие-нибудь ужасные глупости».
Она должна будет сразу понять, что теперь он совсем не тот, что был в школе.
Ким шел по двору не торопясь, опустив голову, словно он задумался и ему наплевать на то, кто там стоит на крыльце, но сердце у него громко стучало, предупреждая, что Аська вот-вот увидит его, узнает, окликнет. И вдруг он услышал несколько слов, сказанных по-немецки, вздрогнул, поднял голову и увидел немецкого офицера, который шагах в двадцати стоял к нему спиной и с кем-то разговаривал у крыльца. Ким пригнулся и так, пригнувшись, с вскинутым на руку автоматом, замер посреди двора, возле высокого сруба колодца под тесовой крышей на столбах. Немец не оборачивался. Опираясь локтем на перила, он разговаривал с девушкой, сидевшей на ступеньке крыльца. Ким узнал ее по голосу — Аська. У него помутнело в голове: «Так вот она какая!»
И как он еще сумел быстро опомниться?! Мог полоснуть по крыльцу из автомата, всполошить всех немцев в городе, но, взяв себя в руки, он шагнул за сруб колодца и стал пристально глядеть на эту гадину Аську. Ему обязательно нужно было, чтобы она почувствовала на себе его взгляд, посмотрела и увидела его, стоящего за колодцем с автоматом на изготовку, и вскрикнула от страха. Но она не оборачивалась и продолжала болтать с немцем по-немецки.
В открытом окне террасы появилась ее мамаша и что-то сказала, тоже по-немецки. Наверное, услышала, что доченька сделала ошибку в грамматике, и поспешила поправить ее, как и полагается учительнице немецкого языка.
Ким вспомнил, как прошлой весной он стоял тут на крыльце, ожидая, пока мать Аськи вынесет ему тетрадку с его классной работой: она забыла ее дома и велела ему зайти за ней. Тетрадку вынесла не мать Аськи, а сама Аська, и он тогда ужасно смутился, потому что она, заглянув в тетрадку, увидела, какую массу ошибок наделал он в своей классной работе. Плохо у него обстояли дела в школе с немецким языком. А Аська вот запросто разговаривает с немцем.
«Эх ты, гадина, ты, гадина!» — твердил он про себя, скрипя зубами от бессильной злобы, и все ждал, что она обернется, увидит его. Это ему было так необходимо, что в конце концов он не выдержал и, сунув два пальца в рот, свистнул. Сам испугавшись своего пронзительного свиста, он тотчас же рванулся назад, к калитке, выскочил на улицу и помчался к реке; а потом, по пояс в воде перебравшись на тот берег, долго сидел, притаившись в камышах, проклинал Аську и самого себя.
Когда развиднелось, Глеб Семенович сел на коня и снова поскакал на заставы. Вслед за ним поехал не торопясь и Дед со своим штабом, коноводами и связными. Мария Павловна, чтобы не будить Женьку, который спал у костра, приткнувшись к ней головой, подняла его на руки и отнесла в шалаш, уложив там, вышла на дорогу, постояла немного и, не находя себе места, пошла потихоньку, не глядя куда.
Лес менялся: за глухим, темным ельником — светлый березняк или ровный, словно под гребенку подстриженный молодой соснячок; за открытой болотистой низиной, подернутой ползучей паутинкой тумана, — разбежавшийся по холмам дубняк, а за ним — заросли орешника, опушенного понизу папоротником; потом снова ельник, сосняк…
До войны Мария Павловна иногда бывала в этом лесу с мужем и сыновьями — всей семьей ходили они сюда за орехами и грибами. И лес всякий раз казался ей новым, незнакомым; ее всегда удивляло, как люди не боятся заблудиться в этом лабиринте похожих одна на другую лесных дорог, полянок, пригорков, низинок, болот и оврагов. А сейчас она и не заметила, как далеко ушла от лагеря. Она думала о Киме, и все, что вспоминалось о нем, приобретало какой-то особый, значительный смысл, который она сама еще до конца не осознавала.
Как-то Ким спросил ее:
«Мама, правда ведь, что вы с папой были чужие и совсем не знали друг друга? — А потом сказал: — Странно, как это так бывает: были только знакомые, поженились и сразу стали родные, свои!»
Она посмеялась:
«А вот женишься и узнаешь, как это бывает».
Как он тогда покраснел! А давно ли еще спрашивал:
«Кто сильнее: тигр или слон?»
«А бывают такие киты, что могут корабль проглотить?»
«А корову буря может поднять до самого неба?»
Совсем еще мальчишкой был, а «мама», «папа» стеснялся уже говорить при товарищах, говорил: «мутер», «путер», в первом классе уже читал газеты, интересовался, где какие домны построены, сколько стали будет выплавляться в конце второй пятилетки, хвалился, что его «путер» до революции был металлистом…
Раньше Мария Павловна считала, что знает Кима лучше, чем он сам себя, а теперь ей казалось, что она что-то проглядела в нем. И не потому ли, что в младших классах, когда он был одним из ее учеников, чересчур уж старалась всегда и во всем держать его наравне со всеми, словно своей материнской заботой о сыне могла обездолить кого-то в классе. Да и дома она была для него, пожалуй, больше учительницей, чем матерью. Да, она должна признаться, что после того, как появился на свет Женька, Ким отошел для нее на задний план, и как раз в том возрасте, когда для мальчика особенно важно внимание родителей. И если Киму не хватало его, то всю вину она берет на себя.
Идя по малонаезженной, местами исчезавшей в траве дороге, Мария Павловна скоро сбилась с нее и вышла на большую, пеструю от цветов поляну, на которой вразброс гигантскими шатрами стояло несколько вольно раздавшихся вширь дубов. В Подужинском лесу много таких полян-дубрав, и все они до того схожи своими яркими цветистыми покровами и своими царственными дубами, что одну от другой не отличить.
Эти поляны всегда пугали Марию Павловну: идешь, идешь и будто назад вернулась, заблудившись в лесу. И сейчас, когда она в растерянности остановилась среди этих великанов с освещенными солнцем макушками, у нее перехватило дыхание от чувства неотвратимости беды, словно именно дубы своим великолепием и своим холодным спокойствием внушили ей это чувство.
По-утреннему возбужденное птичье разноголосье не нарушало тишины; и вдруг где-то далеко что-то гукнуло, в воздухе, казалось над самой головой, что-то просвистело, и на зеленой прогалине между дубов с грохотом и блеском вырвался из земли черный косматый куст, вырос с дерево и стал опадать, редеть, светлеть, превращаясь в легкое облачко.
Разорвавшийся неподалеку снаряд вывел Марию Павловну из оцепенения. Она вспомнила о Женьке и побежала назад, торопясь найти потерянную дорогу. Неподалеку прогрохотало еще несколько разрывов, потом в лесу снова стало тихо, хотя где-то далеко и слышна была пулеметная и ружейная стрельба.
В лагерь Мария Павловна вернулась такой, какой привыкли видеть партизаны свою «мамашу», как они называли ее, — всегда чем-нибудь озабоченную, но спокойную, неторопливую, умевшую держать себя в руках и одним своим присутствием заставлять людей не распускать языки.
Все боевые группы отряда уже подтянулись к атакованным немцами заставам. В лагере остались только бойцы комендантской команды, хозяйственники и девушки из санчасти. Бой ожидался жестокий — вслед за немецкими танками, с ходу пытавшимися прорваться к партизанской базе, к лесу подкатили десятки автомашин с пехотой, — и у девушек из санчасти было много дел. Кто кипятил на костре скальпели и иной хирургический инструментарий, кто разрезал на бинты и проглаживал на доске сельский холст, кто готовил для шин дубовую кору.
Женька куда-то исчез, и Мария Павловна, не найдя сына в шалаше, где оставила его спящим, ни у кого не могла добиться, куда он делся.
— Только что тут крутился, — сказала начальница санчасти Нина. Она сидела возле шалаша на ящике и, глядя в ручное зеркальце, старательно подмазывала себе губы.
Непостижимым человеком была для Марии Павловны эта красивая, спортивного склада девушка, не забывавшая в самой неподходящей для того обстановке глянуть в зеркальце и позволявшая себе кокетничать даже с самим Дедом. А ведь не случайный человек в отряде: комсомолка, за год до войны окончив институт, сама попросилась на работу в глухое село, заведовала врачебным пунктом, а когда пришли немцы, ушла в лес с группой сельских активистов. И смелости ей не занимать у мужчин, и дело свое хорошо знает, терапевт, а справляется с непростыми операциями. С любопытством приглядывалась Мария Павловна к молодой докторше, отдавала ей должное, но душевного расположения к ней не питала и часто отказывалась понять ее. И сейчас вот ее покоробило, что на заставах идет бой, с минуты на минуту в санчасть начнут подвозить раненых, а начальник не стесняется на виду у всех наводить красоту. И как это никто не скажет ей, что в партизанском отряде мазать губы по меньшей мере неприлично?