Пересчитал — все пятнадцать. Оказалось, что они уже было пристроились к соседнему полку, командир которого в таких случаях не зевал и не очень считался с формальностями. Думали, все равно, в каком полку служить, но когда прочли обо мне в газете, решили, что нет, надо меня искать.
— А как вы догадались, что это обо мне написано? — спрашиваю я. — Мало ли Румянцевых в нашей армии!
— Мы, — говорят, — сразу догадались, что это вы первый через Десну переправились.
«Вот что значит слава, — подумал я, — народ сразу потянулся ко мне».
Жены и матери погибших бойцов нашего батальона, с которыми я переписывался, думали почему-то, что я молодой офицер. Помню, одна из них написала мне: «Товарищ командир, вы молодой, вы поймете мое состояние». Прочтешь письмо, задумаешься, спросишь Сашку:
— Скажи, Сашка, только откровенно: молодой я еще или уже старый?
Сашка начнет хитрить, увиливать. Это такой человек, что прямо на вопрос никогда не ответит.
— Вы, — говорит, — сегодня усталый, измученный.
— Это другое дело, — говорю. — Ты прямо отвечай на вопрос: молодой или старый?
Сашка думает, морщит лоб.
— Ну, говори же, что тут думать!
— По званию вы молодой, — объявляет он вдруг.
Меня это уже начинает раздражать:
— Фу-ты, чудак! Это я и без тебя знаю. Ты скажи, какой я с виду.
Сашка притворяется, что ничего не понимает:
— Я же вам сказал, что вид у вас очень усталый. Вам бы спать надо, а вы опять придираетесь ко мне!
Сколько раз задавал я Сашке вопрос, но ни разу не добился от него вразумительного ответа.
Мне казалось, что до войны я был совсем другой — моложе лет на двадцать. В Москве жена меня часто корила тем, что я вместе с сыном увлекаюсь его детскими играми.
У моего сына была целая игрушечная армия оловянных солдатиков.
— Папка, давай сыграем, — просил он меня.
— Сыграем, только играть по-правдашнему, — говорил я.
— Да, да, папка, будем по-правдашнему, — подтверждал Витя.
Он играл со своим приятелем, а я был у них за посредника. Мы втроем ползали на коленях по полу. Когда сын нарушал правила игры, я с ним ссорился.
— Этот взвод вышел из строя — складывай его в ящик, — говорил я.
Витя не хотел убирать в ящик целый взвод, он протестовал:
— Нет, папка, я с тобой не согласен, так мы играть скоро кончим — солдат не останется.
Я сердился:
— Как хочешь, но я иначе играть не буду, играйте сами.
Витя просил:
— Знаешь, папка, согласись, пусть это будет не в счет, а теперь начнем по-правдашнему.
Я не уступал:
— Нет уж, сказал — по-правдашнему будем играть, так нечего тут вилять! Складывай этот взвод в ящик, а то никогда больше играть не стану.
Сыну приходилось соглашаться.
— Ну, ладно, папка, раз ты такой, давай по-правдашнему, — говорил он, вздыхая, и складывал взвод в ящик.
На фронте я получал от сына письма, в которых он просил меня: «Напиши, папка, как ты на фронте по-правдашнему воюешь, и, главное, не забудь, напиши, какие у тебя ордена и за что ты их получил, а то товарищи спрашивают меня, а я ничего не могу ответить им». Пока мне нечем было похвастаться, я на этот вопрос сына отмалчивался, но когда в армейской газете появилась заметка о том, как я форсировал Десну, я сейчас же вырезал ее и послал домой.
Вскоре я получил от сына толстое письмо. Мы вели тогда тяжелые бои на пути к Днепру. Конверт был в крови: письмоносца убило по дороге в батальон. У меня было очень неприятное чувство, когда я вскрывал письмо. Из конверта выпало что-то тяжелое. Я не сразу понял, что это такое. Разглядываю — орден Отечественной войны, совсем как настоящий. Этого ордена я еще не видел, он был учрежден недавно, и у нас в полку его еще никто не имел.
Витя догадался, почему я отмалчивался на его вопросы об орденах, и, видимо, захотел меня утешить. Посылая мне орден-самоделку, он писал: «Дорогой папка! Статейку, которую ты вырезал для меня из газеты, я прочел всем своим товарищам, и мы решили, что самый подходящий для тебя будет орден Отечественной войны. Я считаю, что это самый лучший из всех орденов — очень красивый. Обязательно напиши мне, согласен ли ты со мной или нет, а то некоторые ребята спорят со мной».
Орден был сделан точь-в-точь по рисунку и по описанию, которые были опубликованы в газетах. Было удивительно, как удалось Вите подобрать нужный материал. Но больше всего меня растрогала его приписка в конце письма: «Носи, папка, этот орден, пока не получил взаправдашнего. Мне все говорят, что он здорово сделан. Если смотреть не близко, не отличишь от настоящего».
Весь полк узнал об этом подарке сына. Соберутся в блиндаже офицеры, и кто-нибудь уж обязательно попросит:
— А ну-ка, Румянцев, покажи Витин орден.
Потом, когда я получил настоящий орден Отечественной войны — я был награжден им за форсирование Десны, — товарищи шутили, что это Витя подсказал Шишкову, к какому ордену представить меня, и весь полк так и называл мой первый орден «Витиным орденом».
Вспоминая сына на фронте, я часто думал: «Дорогой мой сынишка, солдатик ты мой маленький! Придется ли тебе воевать по-правдашнему? Лучше все-таки, чтобы не пришлось, а если придется, то как хорошо, что ты у меня такой — не испугает тебя солдатская доля».
На войне все мы хвастались друг перед другом своими детьми, все стали такими нежными отцами, такими семьянинами, какими раньше не всегда бывали. Каждый думал: останусь живой, вернусь с фронта — месяц из дому не выйду, с рук не спущу Мишку или Юрика, Леночку или Наташку.
На одном пепелище я видел, как старик партизан на глазах всего населения, вернувшегося из леса, казнил какого-то немецкого наймита. Автомат у старика висел на шее, он бил предателя своей стариковской рукой. Размахнется, ударит, скажет:
— Это тебе за Игната!
Отдышавшись, опять размахнется и ударит:
— Это тебе за Степана!
— Это за его жинку!
— Это за его ребятишек!
Он понимал буквально: око за око, зуб за зуб.
И у нас в батальоне многие вели счет мести немцам за детей, за родных, за друзей или за душевную муку, подобную той, какую испытывал Перебейнос: вся семья его осталась в оккупированном немцами районе, он ничего не знал о ее судьбе и глаз не мог сомкнуть ночью, все думал — живы или нет. Но у нас был еще счет другого рода.
После форсирования Десны политотдел выбросил лозунг: «Десна позади, но Днепр впереди!»
У одного пленного фрица мы нашли неотправленное письмо. Больше всех рек на свете понравился этому фрицу наш Днепр, особенно при лунном свете, и размечтался негодяй: дадут, мол, ему после войны дачу над самым Днепром, поселится он в этой дачке со всем своим семейством, в садике у него сирень будет цвести и соловьи по ночам будут петь. Оказывается, больше всего он мечтал на войне о соловьях.
Прочитали мы это письмо по-русски, посмотрел я на этого фрица — маленький такой, плюгавый, плешивый.
Чувствую, что не в силах сдержаться — рука сама разворачивается, прошу:
— Уберите скорее с глаз долой, а то не ручаюсь за себя!
Потом я часто читал письмо этого фрица бойцам. Выберу из партии пленных самого паршивого, самого завалящего, грязного, вонючего, соберу людей и покажу его:
— Вот он, ариец, смотрите! Это тот самый, что облюбовал уже себе дачку на Днепре. Ему, видите ли, понравился там очень один домик с садиком, и он решил, что этот домик уже его. Кто хозяин этого домика, это его нисколько не интересует. Эту обезьяну интересуют только соловьи…
Фриц дрожит, думает, что сейчас его уродовать начнут. А на него и смотреть-то не хочется.
Иной какой-нибудь плешивый мозгляк взвоет от страха и давай кубарем кататься по земле. Охватит омерзение, прикажешь увести.
Полковник Гудзь спрашивает раз у Шишкова:
— Что это там у тебя пленные благим матом орут? Шишков смеется:
— Это Румянцев показывает их для агитации.
— Для агитации можно, — говорит Гудзь, — но осторожно. Смотри, чтобы руками не трогали.
Кто не умел плавать на Кромке, на Десне научился, но Днепр не Кромка, не Десна, и многие, конечно, подумывали, что трудно придется, если и на этот раз вырвемся вперед, не станем ждать переправочных средств. Так и произошло. Полк подпирал батальон, дивизия — полки, и мы очень вырвались вперед. Но теперь уже опыт имелся. Как только подошли к Днепру, севернее Киева, вблизи устья Припяти, остановились под ночь в лесу — каждый, не дожидаясь команды, сам сразу стал готовить себе переправочные средства.