Солнце уже смотрело в окно, мать должна была скоро вернуться с ночного дежурства в больнице, и он сразу же заспешил на остров, чтобы до ее прихода проверить поставленные вечером верши: авось сможет порадовать мать рыбой.
До острова ему рукой подать: плетень их огорода спускается к самому берегу Любки, последний кол стоит уже наполовину в воде, и от него на остров ведет шаткий мостик в одну доску через сплошь затянутый ряской проток. Остров крошечный: в длину шагов двадцать, а поперек не больше пяти. Половина его заросла осокой, а половина служит придатком к огороду: тут мать садит капусту. За капустой, у мостка для стирки белья, стоит черная, осмоленная плоскодонка, на которой Петрусь рыбачит.
После ночного ливня сизые, развалистые листья капусты горят, как осыпанные светлячками, а омытая, посвежевшая осока блестит на солнце всеми своими тонкими зелеными лезвиями. В тени, под мостками, стоит в воде неподвижно замерзший темнополосый красавец окунь, течение чуть шевелит его розовые плавники. А на солнце по желтому донному песку ползет, извиваясь, пиявка. Лупоглазая лягушка сидит на носу лодки и сонно глядит на Петруся; и вдруг, будто спросонок, перепугалась, бултыхается в воду, дергает лапками, вытягивает их во всю длину, растянувшись вся, как резиновая, стрелой уходит в тину. Тотчас исчезает и окунь. А пиявка все еще извивается на одном месте. Она ползет против течения. Течение в Любке тихое, но пиявке все же трудно преодолеть его. Вода подхватывает ее, откидывает назад, она кувыркается, а потом снова, уцепившись за дно, отчаянно извивается, медленно, как штопор, ввинчиваясь в воду.
Петрусь, сидевший на корме лодки с веслом в руке, готовый оттолкнуться от мостков, забыл уже, что торопился к своим поставленным у того берега вершам. Он загляделся на эту упорно, изо всех своих жалких силенок стремившуюся куда-то пиявку. Скоро и она исчезла из его поля зрения, а Петрусь все глядел, уставившись в одну точку невидящими глазами.
На него обычно находило это так вот, невзначай: увидит что-нибудь на бегу, остановится, заглядится, а потом задумается и вовсе забудет, что торопился. Он еще долго мог просидеть в лодке, с надувшимися на лбу складками, шевелить губами и блаженно улыбаться мыслям, которые приходят в голову, если бы вернувшаяся домой мать не прокричала ему с огорода, что партизаны раздают продукты. Прокричав это, она взмахнула корзинкой и убежала.
Еще толком ничего не поняв, Петрусь быстро выбрался из лодки, подхватил брошенные на мостках костыли и поскакал вдогонку за матерью.
Весь город бежал к базарной площади, с мешками, корзинками, сумками. Возле торговых рядов улица и базарная площадь были запружены подводами и людьми, у коновязи стояло много велосипедов. Несколько конных, тесня людей, выстраивали их в очереди. Опустошая немецкие продовольственные склады, партизаны валили на подводы ящики и тяжелые мешки. Потолкавшись тут, Петрусь увидел бородатого деда, проезжавшего на коне, с автоматом на груди и с серьгой в ухе. «Председатель райисполкома Трофим Савельевич!» — узнал его Петрусь и, оторопев, запрыгал на одном месте. Уж не он ли, Трофим Савельевич, и есть тот самый Дед, командир подужинских партизан, о котором немцы каких только слухов не распространяли в городе: то убит в бою, то схвачен карателями и повешен, то увезен чекистами на самолете в Москву и там расстрелян как враг народа.
Потом, в страшном возбуждении крутя головой, Петрусь увидел партизана, который выскочил из-за угла улицы, размахивая над головой автоматом, и что-то кричал. Двое конных, наводивших порядок у складов, подъехали к нему и скоро вместе с ним скрылись за углом. Громко стуча костылями по булыжнику, Петрусь поскакал посмотреть, что там такое происходит. Его обогнал промчавшийся галопом всадник в очках, с болтавшейся на боку полевой командирской сумкой.
— Стой! Стой! Назад! — кричал он.
Тот, что бежал с автоматом, и двое рысивших за ним конных были уже у школы, занятой немцами под госпиталь. Всадник в очках, догнав их, оттеснил от ворот школьного двора и погрозил плеткой. Немного потоптавшись, они повернули назад, и он поехал следом за ними обратно, опустив поводья, снял очки и стал протирать их тряпочкой.
Растерянно стоя на обочине мостовой, Петрусь глядел на приближавшегося к нему всадника. И тот, надев наконец очки, тоже посмотрел на него. Только тогда Петрусь узнал своего директора школы.
Василий Демьянович поздоровался с ним, придержал коня и, показав глазами на ехавших впереди конных и их пешего товарища, сказал, как бы извиняясь за них:
— Вот ведь черти! Пронюхали, что немцы оставили в госпитале раненых, и уже помчались кончать с ними.
Ничего не понимая, Петрусь в растерянности только глазами хлопал. Ни он, ни кто больше в школе не знали, куда делся их директор после прихода немцев, но все думали, что, наверное, успел ночью эвакуироваться. И о председателе райисполкома думали то же. И что же оказывается! Голова кругом идет, когда узнаешь такое.
— Кима еще не видел? — спросил его Василий Демьянович.
Так вот как! Значит, и Ким ушел в лес и сейчас тоже где-то с партизанами в городе. Петрусь был уверен, что их комсорг уехал с матерью в дальнюю деревню к родным. Перед приходом немцев Ким сам, забежав к нему, сказал это. Ну и Ким! Молодец, железный человек, никому не проговорился, даже от своего друга скрыл. Конечно, военная тайна!
Простившись с директором школы, Петрусь поскакал разыскивать Кима, а в это время его самого по поручению Кима разыскивала Оля. Они столкнулись на площади у торговых рядов. Оля схватила его за руку, сделала страшные глаза, шепнула на ухо, что Ким велит ему ждать его, и убежала. И сейчас вот, в ожидании Кима, Петрусь мечется у себя на огороде — боится, что не дождется его, потому что немцы, кажется, уже вернулись и, значит, партизаны ушли из города.
Все партизаны, побывавшие в Городке, — и хозяйственники с подводами, нагруженными мукой, солью и табаком, и разведчики на трофейных велосипедах, и пешие боевые группы — собрались уже в Подужинском лесу. Привел сюда Глеб Семенович и всех освобожденных из тюрьмы. Несколько боевых групп встали заставами по опушке леса, а основные силы отряда расположились в глубине его, по берегу речки Подужи, и там к вечеру вырос большой шалашный лагерь.
Позже всех вернулся Василий Демьянович, очень раздосадованный, что, уходя из города последним, ему пришлось бросить у забора своего любимого коня. Он обычно в таких случаях возвращался на партизанскую базу последним, только после того, как убедится, что все боевые группы отошли в порядке и отставших нет. Но на этот раз оказалось, что один боец отстал: не было Кима, и никто не знал, куда он девался.
Дед еще смачно хлебал на кухне, под елями, жирный борщ и обсуждал с кухаркой Варей и начальницей санчасти Ниной, как бы теперь, с наступлением лета, поразнообразить меню и витаминов давать побольше — захотелось ему щавеля со сметаной, — а Глеб Семенович снова уже был на коне. Давно изобрел он отличный способ скрывать свои беспокойства — нужен был только повод для поездки на заставы.
Дотемна ездил он по опушке леса, от заставы к заставе, выезжал в выползшие в сторону города рощицы, где сидели дозорные, расставленные так, чтобы ни один человек не мог пройти в лес, не замеченный ими. Глеб Семенович спрашивал у всех, не проходил ли еще какой-нибудь отставший боец. Нет, последние прошли с начальником штаба, больше никого не видно было, и немцы пока не показываются.
Все больше тревожась за Кима, Глеб Семенович уже жалел, что одобрил пришедшую в голову сына идею связаться со своими школьными товарищами и организовать из них подпольную комсомольскую группу по распространению в городе партизанских листовок, — не то чтобы одобрил, но и не нашел доводов, чтобы запретить. Не очень-то он рассчитывал на Кима и его товарищей в таком деле, где прежде всего нужна осмотрительность, осторожность, побаивался за ребят и предпочел бы поберечь их, но Деду идея Кима понравилась. Он сказал: «О, це дило дюже доброе». И Глеб Семенович промолчал. Не скажешь же, что Ким еще мальчишка, когда в отряде есть и четырнадцатилетние ребята.