Вот и сходили с рук богатому верзиле все его выходки. А дружки-богатеи ещё его и подзадоривали. Из одного с ним были табуна.
Прослышал однажды вояка-бай, что неподалёку у пастухов гостит Алдар-Косе, и размахался руками:
— Да как он, безбородый паршивец, посмел приблизиться к моим кочевьям! До чего обнаглел! Дай ему потачку, так он завтра запустит лапу в мой карман… Только не бывать этому! Седлайте коня! Еду за Алдаром-Косе. Вместе со шкурой сдеру с него штаны и рубаху! Голого пригоню всем напоказ! Как ощипанного филина, пущу скакать по степи[12]!
Подвели слуги баю коня. Свистнула камча — и бай умчался.
Идёт время, а в ауле не расходится толпа, ждут люди, чем кончится дело. Бедняки, пригорюнившись, вздыхают: жаль им весельчака Алдакена. А байские подголоски злорадствуют:
— Пропал безбородый! Считай, готова ему могила!
Той порой бай уже доскакал до пастушьего стана.
— Где Алдар-Косе?
— Был, да ушёл.
— Куда ушёл?
— А кто его знает. Разве перепёлка выбирает дорогу? Где идёт, там поёт…
— Догоню мерзавца! — заскрипел зубами бай. — Не схоронится и под землёй. Всё равно заставлю его плясать нагишом среди степи!
И поскакал дальше.
Вот перед ним река. А на берегу сидит сгорбленная старушонка, прядёт пряжу. И вокруг ни души.
— Эй, старая хрычовка! — крикнул с коня бай. — Не проходил ли тут недавно безбородый человек?
Старуха закашлялась, закряхтела и, тряся головой, прошепелявила:
— Глуховата я, птенец мой, ох, глуховата, не слышу, что говоришь. Сойди, родной, с коня, повтори свои слова погромче мне на ухо.
Бай в досаде спрыгнул с седла, приблизился к старухе и, нагнувшись, заорал:
— Не проходил ли, спрашиваю, тут!.. — и не договорил.
Старуха с невероятным проворством сшибла его с ног и накинула ему на голову свой жаулык. В тот же миг перепуганный бай услышал раскатистый смех, топот коня и плеск воды.
— На помощь! — завопил бай. — Меня душит албасты!
Дрожащими руками он наконец стянул с головы тряпку, но лучше бы ему не видеть того, что он увидел!
Драгоценный его скакун стоял на другом берегу, а на нём, чуть держась в седле от хохота, сидел… Алдар-Косе.
— Вот, батыр мой, и осилил я тебя без боя. Признаёшь ли мою победу? — покатывается Алдар-Косе.
— Признаю, — мычит «батыр», багровея от ярости. — Верни только коня, Алдар-Косе.
— Конь твой мне не нужен. Перебирайся вплавь или вброд, как знаешь, на эту сторону и забирай коня.
Что было делать баю? Разулся он, разделся донага и полез, бедняга, в мутную речку. Вдоволь нахлебался воды, пока выбрался на отмель.
А Алдар, дождавшись, когда он ступит на берег, взвизгнул, как джинн, и, вздёрнув коня на дыбы, снова кинулся в воду.
Брызги окатили и ослепили бая, а когда он протёр глаза, то так и уселся на песок от отчаяния: Алдар-Косе, перемахнув реку, спешился, не торопясь подобрал его одежду, связал её в узел и, помахав на прощанье с седла рукой, пропал в степном мареве…
Было всё это утром, а за полдень конь бая, весь взмыленный, без седока, с одеждой хозяина, притороченной к седлу, влетел, храпя, в аул. Поднялась тревога. Дружки бая, вооружившись кто чем, помчались на поиски своего пропавшего предводителя. Вскоре они заметили в степи человека. Голый и босой, ковылял он в сторону аула, то и дело подскакивая на колючках. По росту и дородности всадники ещё издали узнали приятеля. Окружили его, закидали вопросами:
— Что случилось? Кто тебя так опозорил? Неужели Алдар-Косе?
Но бай, потупясь в землю, молчал.
С того дня точно подменили задиру-бая. Стал кроток, как ягнёнок, мягок, как войлок. А если ему иногда приходила охота по-прежнему покуражиться над людьми, то достаточно было сказать только: «Алдар-Косе», и он сразу съёживался и притихал.
Как Алдар-Косе заступился за песню
Наигрывая на домбре и беззаботно распевая, ни шагом ни рысью подъезжал Алдар-Косе к большому аулу. Выбежали к нему навстречу люди, замахали руками:
— Замолчи, Алдакен, замолчи! В нашем ауле петь нельзя.
— Нельзя петь? — приподнялся в седле Алдар. Это почему же? Печально жилище без хозяина, ещё печальней поселение без песни. Или у вас какое несчастье?
12
Перьями филина украшали детские и девичьи шапочки. Случалось, что жестокие «шутники» ощипывали живую птицу и пускали её на потеху в степь.