I
В зимнюю пору, когда свалился на Снегиревку трехдневный буран, Дашка Колчина серьезно занемогла печалью. Была она существом легким, подвижным, любящим шум и веселье, а тут вдруг запечатало снегами все стежки-дорожки, перемело шоссейку, оставив Дашке узкую тропинку из дома до коровника. Даже Гошка Еремеев, последняя Дашкина присуха, не мог пробиться из соседнего села со своей кинопередвижкой. Наладился было он звонить ей по телефону в сельсовет, но ураганным ветром повалило пять телеграфных столбов, и Гошкин окающий голос сгинул в метельной круговерти. Дашка, достаточно помыкавшаяся по свету, видевшая и знавшая многое такое, о чем ее односельчане и не догадывались, закончив вечернюю дойку и в сердцах «оттянув», как говорила сама, бригадира, легко и беззаботно собралась к Гошке Еремееву. Пять верст по взбаламученной ветрами мари ее не пугали, ни на какие особые размышления не навели, разве лишь на то, что «Гошка обалдеет от сюрприза».
— Дарья, одумайся, — увещевала ее Нина Горохова, девушка самостоятельная и строгая. — Сгинешь зазря в марях-то. Вон мужики по домам попрятались, даже за сеном не поехали, а ты куда собралась?
— А-а! — отмахнулась Дашка, — ничего со мною не случится. Моментом добегу.
— Ой, Дарья, смотри, — вздохнула Нинка, — не советую.
— Иди ты... компот пить. — Дашка легко засмеялась, столкнула Нину в сугроб и, прижав согнутые руки к бокам, широко разбрасывая ноги, побежала по узкой тропинке к дому...
Деревенскую улицу Дашка прошла бойко и весело, втихомолку подсмеиваясь над мужиками, не рискнувшими выехать сегодня за сеном. И это на тракторах-то, всем скопом, ну и мужик пошел... Им лишь бы повод был, думала Дашка, месяц на печи просидят и не почешутся. Вот в магазин, за бутылкой, тут они герои. Колючей проволокой оцепи, пулеметы поставь — прорвутся и возьмут, а за сеном не могут. Пусть коровы силос жуют хоть до весны, им-то что. Ни с какой стороны эта печаль их не касается. Силос молоко гонит? Гонит. Удои большие — рубли длинные, а жирность там, потеря белков — не их забота. Так думала Дашка, разгоряченная быстрым шагом и предстоящим свиданием с Еремеевым, пока не вышла за село. Но стоило ей миновать последний дом, как тут же окружили Дашку сыпучие снега, забили глаза и рот, так что ни видеть, ни дышать она уже толком не могла. Тут бы ей и вернуться, тайно простив мужиков за осторожность, но ко всему прочему Дашка была еще и преупрямый человек.
«Ну, это мы еще посмотрим, — рассердилась Дашка, — и не такое видали. По тундре на собаках ездила — ничего, а тут пять километров не пройду? Ерунда! Лишь бы до Осиновой релки добрести, а там, считай, Гошка у меня в кармане. Вот вылупит-то свои синие...»
Осиновая релка, о которой подумала Дашка, была как раз на середине пути, и от нее, этой релки, вели две дороги: одна в Ельчанск, куда и держала Дашка путь, другая — на лесничий кордон к Петру Шалыгину.
И вот Дашка брела по переметенной сугробами шоссейке, не столько видя, сколько ощущая ногами дорогу, думала про разные разности, которые вдруг влетали ей в голову. Так, например, вспомнила она, что лет пять назад еще девятнадцатилетней девчушкой шла по этой дороге, только об летнюю пору, сочным, пахучим вечером. Легко и просторно было ей в тот вечер, и жизнь казалась праздником, который никогда не закончится, а если и закончится, то бог знает в каком будущем. Среди этих мыслей догнал ее грузовик, из кабины высунулась нагловатая мордуленция и, что-то моментально сообразив, пригласила подвезти. Мордуленцией был Витька Задорнов из городской автоколонны. Он сразу же пустился в откровенный и отчаянный треп, приобняв ее и лихо прокатив мимо Снегиревки. Потом вдруг предложил:
— Айда, красавица, со мной. Такие коленца выкинем — тапочки слетят!
— Айда! — легко согласилась она, потому что Витька Задорнов пришел к ней из праздника.
Лишь на третий день привез он ее в Снегиревку и, прощаясь, весело скаля зубы, удивленно сказал:
— Ну, Дашка, поморочишь же ты голову нашему брату. Скажи вот сейчас, все брошу и в твою Снегиревку скотником пойду. Даже машину брошу! — тяжело вздохнул ас проселочных дорог.
— Да нет, катайся, — милостливо разрешила Дашка, — а скотников у нас своих хватает.
Витька еще раз вздохнул, обнял ее на прощание и укатил, гремя ослабшей рессорной стремянкой...
Вспомнила этот давний случай Дашка легко, без грусти, лишь на минуту задумавшись о том, счастливее она была тогда или сейчас, бредшая по сыпучим снегам в Ельчанск к Гошке Еремееву. Впрочем, очень скоро Дашка забыла и лихого шофера, и вкрадчивого киномеханика, потому что вдруг провалилась в снег по самый пояс и, помыкавшись то в одну, то в другую сторону, с удивлением поняла, что сбилась с шоссейки. Однако упрямство и желание «выдать Гошке сюрприз» прибавили ей сил, и она побрела целиной, пока не вышла на санный след.