— Скоро ещё одной свадьбе быть.
Только, как баба каменна по ночам оживать стала, свадьбы вовсе расстроились, и парни в кабак зачастили. Старик-то обеспокоился:
— Этак всех парней изведёт, ходить ко мне будет некому!
Как-то вечером углядел у кабака Федю Последникова да Кольшу Матюшина, а с ними Мишку Плешастого. Парни-то при деньгах были, утром бычков на базар водили. Еремей уши навострил, слышит — Мишка парней уговаривает:
— Чего робеете? Мы по маленькой, для знакомчества, а деньги мои — угощаю.
Ну, старик-то и закипел: «Спортит! Ох, спортит ребят!» А Мишка улестил, видно, парни в кабак отправились. Еремей и юркнул за ними.
Усадил Плешастый ребят, сам отошел за водкой. Тут Еремей объявился, Федя с Николой головы опустили — стыдно перед стариком: в этаком застал заведении.
Еремей и говорит:
— Ступайте-ка, молодцы, по домам, хорошего тут ждать нечего.
Федя-то поднялся, а Кольша взроптал:
— Человек от души угостить жалает, и мы при деньгах, чего ж не гульнуть!
Еремей сплюнул в ответ и пошёл вон, Федя — за ним. По дороге-то и рассказал, что Мишка Плешастый который раз в кабак ребят сманивал. Еремей головой покачал:
— Ох, зря Кольшу оставили!
Вернуться хотел, да у ворот соседка его поджидала, с поклоном кинулась: дочь у ней который час криком кричит, разродиться не может. А старухи круг неё без толку топчутся, друг на дружку ругаются.
Еремей-то и на повитушье дело мастером был: что телка, что жеребчика, что ребеночка — всегда здоровеньким примет. Ну и в этот раз пришлось всю ночь подле молодухи крутиться, к утру хороший мальчишка родился, и мамка осталась живёхонька. А днём по селу крик да плач — Кольшу Матюшина за пустырём в канаве нашли. Всё про бабу какую-то лопочет. Видать, злодейка каменна приласкала.
Еремей глыбу подолгу у кабака оглядывал, да так и уходил, ничего не придумавши. А Кольша кое-как оклемался, Еремею и рассказал.
Как старик-то Федю увёл, они с Мишкой выпили по стаканчику. Тут и взбрело парню в голову деньгами перед Плешастым похвастаться, мол, не всё у вас, торгашей, но и у мужиков имеются. Мишка сразу водки бутыль принёс, а Кольша крепким себя посчитал, стаканам счет не повёл, один за другим опрокидывал. Потом деньги куда-то пропали. Поискал — не нашёл, на Плешивого взъелся, про Кухтерина что-то кричал. Тут уж приказчик водки налил да сам и поднёс — пей, дескать, хозяина угощенье. Кольша стакан осушил, и сразу мутить стало, еле из кабака выбрался. По дороге через пустырь побрёл. А в бурьяне-то будто высветлело, пригляделся — баба стоит огромная. Руки к нему протянула и ласково так:
— Иди, милёнок, ко мне!
Голос у ней шибко знакомый, да не упомнит вот, чей. И лица не разглядел, спьяну-то кинулся. Тут сухая трава зашуршала, и сознание вышибло.
Еремей, как про каменну бабу от Кольши услышал, по столу кулаком саданул:
— Не в камне тут дело!
И сам в кабак зачастил. Пелагея-то всполошилась было:
— С ума, старый, спятил — годами нажитое в сивухе топить!
Однако глядит, Еремей из кабака раз да другой трезвёхонек возвернулся, ну и поняла — своё старик на уме держит. А тот, и правда, возьмёт рюмку водки, прикинется пьяненьким, сидит в уголке. Народу к вечеру полно набивалось, сыплются в мошну хозяйскую медяки да рубли мужицкие. Поглядит Еремей, вздохнет: «Эх, мужики, сами в кухтеринску петлю лезете. В кабак-то, поди, не тянут силком!» И головой, будто пьяный, закрутит.
Так до ночи досидит и уйдет потихоньку. Старуха терпела, терпела, да напустилась:
— Что за утеха — в кухтеринском содоме на пьяных глазеть?!
Еремей только палец к губам приложил:
— Потерпи, старая, конец этому будет! Злодейку каменну дай изловить.
Пелагея и перекрестилась.
Походил Еремей в кабак ещё сколько-то, зазвал как-тo к себе мужиков да парней. И Федю Последникова. И говорит:
— В эту ночь девка каменна объявиться должна!
Каждому обсказал, как вести себя да кому где девку-то караулить, а с Федей особо, один на один, разговаривал. Перед тем как отправиться, у рябины прут срезал потолще и отдал ему. Парень-то удивился:
— Для кого прут-то? Коня, штоль, стегать?
Но старик будто отрезал:
— Час настанет, сам поймёшь, кого!
Как совсем-то стемнело, пошли мужики к кабаку. Одного на всяк случай у глыбы оставили — за дверью смотреть, другие по Еремееву знаку на пустыре затаились, а Федя прямо в кабак за Еремеем направился. Оглядел пьяных, подумал: «Правда старик намедни говаривал, сами в кухтеринску петлю суёте голову».
Старик на свое место в уголке присел, а Федя к стойке поближе. Тут Мишка водки принёс, усмехнулся:
— Что, надумал к нам заглянуть? Ну, да пей, гуляй, коли деньги есть!
Налил стопку да отошел — приказчик позвал. Федя стопарик для виду пригубил да потихоньку за голенище его опрокинул. Так раз да другой. Притворился пьяным и давай шуметь. Мишка хмыкнул:
— Ишь, разошелся!
А Федя достал денег пачку толстенную, что мужики собрали, покрутил перед Мишкиным носом да и крикнул, как Еремей подучивал:
— Эвон, какой богатый я! — Деньги спрятал обратно и говорит: — Домой собираться пора…
Мишка и заморгал глазами, уговаривает:
— Останься да погуляй всласть, отведи душу-то.
А Федя взял прут рябиновый, для виду остатки в стакане допил и пошёл, покачиваясь.
А старик-то и примечает: только, Федя деньги Плешастому показал, у того глаза загорелись, а как из кабака парень вышел, он к приказчику подлетел, пошептал на ухо и в другой двери, что к жилью вела, скрылся. Старик — за Федей вслед. Мужик, у глыбы который стоял, — к нему:
— Федя, видать, шибко набрался, не случилось бы что?
Но Еремей:
— Теперь не за Федей — за дверью смотри!
Только сказал, а из кабака двое выскочили. Мужик удивился:
— Ишь ты, один-то в тулупе! — И усмехнулся: — Зимы ещё нет, а как наряжаются!
Еремей за рукав его дернул:
— Не время зубы-то скалить — гляди лучше, в тулупе-то кто?!
Мужик и ахнул:
— Баба! Никак… приказчика жёнка!
— Тот-то, что она. Специально тулуп напялила, чтоб потолще казаться, в темноте-то посмотришь — глыба и есть.
А мужик-го и второго узнал — то Мишка Плешастый за Федей побёг, крадучись, а кабатчица наперерез по бурьяну, куда парень шёл.
А Федя, как Еремей наказывал, и не спешил. Хоть и трезвый, а покачивается, песню орёт и морщится — водка в сапогах хлюпает. Как пустырь до середины прошёл, так и услышал — крадётся кто-то. Однако виду не подал, заорал ещё громче. Вдруг впереди фигура выступила, пригляделся парень — баба в шубе, будто глыба каменная, руки-то протянула и приманивает:
— Иди же, иди, миленький!
А сзади — шум, треск! Оглянулся — мужики это подмяли Мишку Плешастого. Баба увидела, какое дело с её дружком приключилось, да бежать. Федя догнал её, сорвал тулуп и давай Еремеевым прутом охаживать:
— Ах, ты, злодейка, душа твоя каменная! — Да прут переломился, баба тулуп в охапку и бегом прочь.
Тут вскрикнул кто-то:
— Уймитесь! Издох Плешастый-та!
Федя, как услышал, и правда пьяным будто сделался. Но Еремей подошёл, руку на плечо ему положил:
— Не мы их, так они нас — Плешастый-то за тобой с топором крался!.. Ну, а каменюка-кабатчица своё получила! — Глянул в сторону кабака, добавил: — Однако недолго носить ей отметины. — И повёл парня к себе.
Дома старик парня на печь уложил — трясло его шибко. Однако заметил Федя — зарево полыхнуло, но спросить уж сил не было. Утром только узнал: кабак-то кухтеринский ночью сгорел, а в нем — сам приказчик с женою. Старухи работница утром рассказывала: приказчица ночью пришла вся распатланная, баню стопить приказала. Старуха исполнила.
— Помочь ли помыться? — спросила. Но приказчица цыкнула — не лезь, мол. Бабка ушла, а та сомлела, должно быть, в жару, дверцу у каменки не доглядела растворену. А из неё уголек, видать, выпал, сначала баня вспыхнула, потом огонь на кабак перекинулся…