Я смотрю на Винарта, пока он читает: на его лице вспыхивают и бесследно исчезают красные пятна.
– Мы не запрещаем вам, – продолжает Ивар, – это печальное признание Алпа измять, порвать или даже съесть, если появится аппетит, у нас есть такое же второе.
Не дойдя до середины, Винарт Кирмуж прерывает чтение. С таким мне еще не приходилось встречаться: обычно соучастники преступления стремятся перечитать показания по нескольку раз, если уж такая возможность предоставляется, ведь потом на этом нужно строить свою защиту, признание или умалчивать о чем–нибудь.
Он начинает говорить. Каких только интонаций нет в его быстрой, хаотической речи: унижение и отчаянная мольба, ненависть и лесть, угрозы и торгашеские обещания продать по дешевке. Чего–то он лишился. Чего–то такого, на что очень рассчитывал. Его корабль тонет, на этом корабле у него был отличный спасательный круг, но Винарт уже не может его отыскать или он ему стал недоступен. Он унижен и одурачен, ведь все было так хорошо им продумано и разложено по полочкам, он все предусмотрел, ничего не оставив на самотек. Как в игре в «очко» – противник некорректной игрой получил девятнадцать, в прикупе взял валета и сорвал весь банк.
– Я ничего не скажу. Я ничего не стану писать. Я подожду, пока вы мне позволите поговорить с профессором Наркевичем. Все равно он в ближайшие дни узнает о моем аресте и явится сам.
– Ну, пожалуйста… будьте людьми, разрешите мне позвонить ему… Я только скажу, что нахожусь здесь – и все. Зачем я вас упрашиваю – в конце концов, это ведь и в ваших интересах. Поняли? Неужели не поняли? Я хочу избавить вас от неприятностей.
– А если я предложу вам сотрудничество? Я много знаю, но могу узнать еще больше. По хозяйственной линии. В основном по хозяйственной. Конечно, если мы договоримся…
– Вы еще пожалеете… Вы горько пожалеете!
Это угрозы, в которые Винарт Кирмуж и сам уже не верит.
Глава XIX
Какая безмятежная белизна вокруг! Сады будто уснули, до подбородка натянув толстое пушистое одеяло. Снег глубокий и рыхлый – поглощает все звуки. На какое–то время снегопад прекратился, лишь отдельные тяжелые снежинки кружатся в воздухе. Настолько редкие, что увидеть их можно лишь в потоке света от уличных фонарей.
Я стою на небольшом холме, впрочем, пожалуй, и не на холме: просто Сады расположены ниже, я могу их обозреть, как на старинных картинах генералы обозревают поле битвы, где плотными рядами со штыками наперевес друг другу навстречу маршируют отряды воинов, кони встают на дыбы, а над пушечными стволами вьются облачка дыма.
Сражения на моем поле битвы закончились, но война еще продолжается – еще будут и жестокие бои с оружием в руках, и дипломатические переговоры. Только в Садах баталий уже не будет, они могут спать спокойно, высунув сквозь белое покрывало свои покосившиеся изгороди, метелки фруктовых деревьев и разноцветные будки.
До самого горизонта – где снег сливается с тьмой – в Садах не видно ни одного огонька, ни одного освещенного окна, только в противоположной стороне, где город, сверкают гирлянды огней. Но эта абсолютная тишина, наверно, обманчива: на только что выпавшем снегу вдоль гаражей, среди засохших стеблей крапивы уже протоптана дорожка. По этой тропке провел меня старик, обнаруживший в канаве труп Алексиса Грунского.
Прежде чем продолжать путь к профессору Наркевичу, мне надо позвонить в управление – нет ли вестей от группы Ивара.
В телефонной будке девушка, одетая в шубку из искусственного меха, что–то шепчет в трубку. Так, чтобы я не услышал: стекло в двери будки выбито. По тому, как она неотрывно смотрит в сторону, я догадываюсь: она будет говорить до тех пор, пока из–за поворота не появится троллейбус, и тогда она побежит к остановке. Вскоре отмечаю про себя – я был прав.
Звоню, дежурный отвечает, что от Ивара – ни слуху ни духу. Это меня вполне устраивает – от хутора «Ценас» до телефона в Игавниеки несколько километров, не бросит же он все и не пойдет пешком по снегу только ради того, чтобы удовлетворить мое любопытство. Мы с ним договорились, что позвонит он только в том случае, если события будут развиваться вопреки намеченному плану.
Отыскав в кармане еще одну двухкопеечную монету, звоню Ирине Спулле домой.
Отзывается низкий мужской голос.
– Слушаю.
– Нельзя ли позвать к телефону следователя прокуратуры Спулле.
– Кто спрашивает?