Шалански открыл рот.
— Да, совершенно сумасшедшая теория, мистер Шалански, — обратился к нему Эллери. Но продолжил свои разъяснения: — Похитив двадцать пять тысяч долларов у Дидриха Ван Хорна, Говард нарушил заповедь «не укради».
А осквернив могилы Аарона и Мэтти Уайи на кладбище Фиделити в предрассветные часы воскресного утра, Говард нарушил две другие заповеди: «помни день субботний, чтобы святить его» и «почитай отца твоего и матерь твою». — Он слабо усмехнулся. — Мне нужно было бы пригласить сюда преподобного Чичеринга из церкви Сент-Пол в Дингле, потому что по одному из этих пунктов требуется совет специалиста. Я имею в виду субботу. «Субботний день», согласно Четвертой заповеди, — это третий день для католиков, но, как я полагаю, четвертый для иудеев, греко-католиков и большинства протестантов, то есть это израильская суббота — день Шаббата. По-моему, первые христиане сохраняли приверженность субботнему обряду, отличая его от еженедельного празднования Воскресения, «Господнего дня», а иначе говоря, воскресенья. Теперь я, кажется, припоминаю, что этот двойной обряд оставался в силе на протяжении нескольких столетий после Воскресения Господнего. Хотя апостол Павел в самом начале строго изрек, что иудейская суббота никак не связана с христианством. Ладно, это несущественно. Для Говарда, как христианина, суббота означала воскресенье, и в ранние часы воскресного утра он обесчестил своего отца и свою мать.
Эллери проанализировал три оставшиеся заповеди, сопоставив их с поступками Говарда.
— Влюбившись в Салли и овладев ею в хижине Ван Хорнов на озере Фаризи, Говард нарушил еще две заповеди: «не желай жены ближнего твоего» и «не прелюбодействуй». — Он торопливо процитировал девятую заповедь: — «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего», — и пояснил: — Солгав и продолжая отрицать, что он отдал мне ожерелье Салли для залога в ломбард, Говард нарушил и ее.
Чрезвычайно странная магия речи Эллери подействовала на всех собравшихся. Они ощутили ее власть и не сопротивлялись ей. Да и не смогли бы.
Эллери подвел итог:
— Пока я прошлой ночью сидел за рулем на дороге и складывал девять фрагментов в одно целое, у меня, естественно, возникли вопросы: «Может ли все это быть простым совпадением? Способен ли слепой случай заставить Говарда нарушить девять из десяти заповедей? Почему он совершил именно эти поступки, а не какие-либо иные?» И я ответил себе: «Нет, это невозможно. Многие, слишком многие признаки свидетельствуют о том, что Говард сознательно, по злому умыслу нарушил одну за другой заповеди декалога, который служил ему своего рода путеводителем».
Но если Говард нарушил девять из десяти заповедей, — воскликнул Эллери, — то он уже не мог остановиться! И не стал бы останавливаться. Десять — целая сумма, а девять — нет. Ему еще предстояло нарушить десятую заповедь, а она словно возвышается над остальными, и современный человек склонен считать ее наиболее значимой с социальной точки зрения, как, впрочем, и с позиций морали. Это — самая желанная заповедь для каждого из нас. «Не убий». Повторяю, десять — целая сумма, а девять — нет. И поскольку мораль десятой заповеди сводится к запрету убийства, то я понял: Говард задумал убийство как кульминацию своего масштабного бунта против мира.
Кого же планировал убить Говард? Ответ родился сам собой, когда я принялся размышлять о внешних проявлениях поведения Говарда и его подспудных психологических мотивировках. Чего хотел Говард или внушил себе, будто он этого хотел? Я говорю сейчас лишь о своей непрофессиональной теории, доктор Корнбранч. По-моему, Говард никогда не был влюблен в Салли, а только полагал, что любит ее. Он хотел — или внушил себе, что хотел, — овладеть женой Дидриха. А кто стоял у него на пути? Дидрих, один лишь Дидрих. И Говарду показалось, что если он убьет Дидриха, то Салли достанется ему. Он попытался убить Дидриха. Но по трагическому недоразумению его жертвой стала Салли. Я убежден в том, что это роковая ошибка и она не способна изменить ход моих рассуждений.
Да и чисто психологически нетрудно было предугадать, что Говард выберет Дидриха своей мишенью. С тех пор как я познакомился с Говардом в Париже десять лет назад, у меня не возникало ни малейших сомнений в сути его отношения к приемному отцу. Эдипов комплекс с раннего детства был главной движущей силой механизма его эмоций. Говард не скрывал своего преклонения перед Дидрихом Ван Хорном. Тут нельзя было ошибиться. В его парижской студии стояли скульптуры Зевса, Адама, Моисея, — он уже тогда не мог обойтись без Моисея, — но все это были, в сущности, «портреты» Дидриха. И когда десять лет спустя я увидел Дидриха во плоти и крови, то сразу догадался, кто послужил моделью этих фигур. Ведь Говард воспроизвел не только его внешний облик, но и особенности характера.