*
Я помню, как однажды мы все по обыкновению хорошо поели, а затем вздремнули. Но у нас было ощущение того, что суфии называют барака (благословение или духовная сила). Проснувшись, мы почувствовали себя потерявшими ориентацию, но это было такое приятное ощущение. Для меня в этом чувстве, которое я получал, когда приходил, принимал прасад и расслаблялся, заключалась большая и настоящая работа.
Именно таким образом я ощущал реальную бараку, или благословение.
Я всё время плакал от того, что Махараджи не берёт меня к себе, в свои объятия, в храм, и не отправляет меня в полёт на небеса. После самой первой встречи с ним я загорелся огромным, почти безумным желанием оказаться у него под одеялом.
*
И я всегда пытался что-то сделать, найти какой-то способ заставить его взять меня к себе. Но я очень скоро понял, что нет ничего, что заставило бы его сделать это.
*
Я никогда не считал, что слова в действительности имеют большое значение. Истинный гуру находится внутри. И Махараджи был олицетворением того, что мне нужно было увидеть, чтобы постичь истину.
Из-за сильной потребности в нём и ощущения того, что рядом с ним я нахожусь в присутствии своей внутренней божественной Матери, у меня всегда было чувство, что Махараджи — это моя Мать; он был для меня как Ма. Связь Махараджи с Богом являлась тотально внутренней.
Это было просто прекрасно быть тем, кто ты есть, — быть собой. Игра не имела пределов, открытость сердца была безгранична.
В приводимом ниже описании поведения двух преданных Махараджи ясно прорисовывается ещё один аспект различий.
Когда А. находился в храме, можно было легко предсказать, что если кому-нибудь из западных преданных будет позволено быть рядом с Махараджи, то это будет именно он. Не было пределов изобретательности, которую он проявлял, для того чтобы оставаться в присутствии Махараджи каждую возможную секунду. Если Махараджи велел людям уходить, А. покидал комнату последним, а затем сразу же заходил с другой стороны, будто он прибыл в первый раз или начинал прятаться, чтобы не оказаться в числе уходящих. Всё это действо разворачивалось в изысканную игру, в которой Махараджи был очень активным участником.
А. был мастером в своей игре. У него как будто было особое чутьё, подсказывающее ему, где Махараджи будет находиться в тот или иной момент, и он умудрялся оказываться в том же месте, ожидая его появления. Другие преданные пытались соревноваться с ним в этой игре, но никому не удавалось сколько-нибудь приблизиться к такому слишком целенаправленному (или в зависимости от того, каково было ваше мнение на этот счёт, эгоистичному) поведению. Другим мешало ощущение вины или сострадание по отношению к остальным — чувства, которые, если о них упоминали, вызывали у А. лишь непонимающий взгляд.
С преданным Б. было всё по-другому. Если Махараджи посылал нас помогать на кухне, он оставался там и чистил картофель ещё долго после того, как другие бросали работу, направляясь обратно к Махараджи. Он оставался до тех пор, пока не была очищена последняя картофелина, а затем искал, что бы ещё сделать. Хотя в Соединённых Штатах он получил юридическое образование, его служение в храме и смирение были настолько выдающимися, что скоро ему было поручено заведовать кухней и кладовыми. Он оставался в храме в течение пяти лет, совершая самое чистое служение, пока не был отправлен правительством домой. Никакая работа не была для него слишком грязной, и в нём не было никаких признаков гордости за своё смирение, не пытался он и привлечь внимание к своей работе. Он действительно как будто вплотную приблизился к Богу через своё служение. Он очень редко подходил к Махараджи, а если и подходил, то обычно только для того, чтобы коснуться его стоп, а затем возвращался к своим обязанностям.
Такие преданные, как А., вызывали у остальных негодование, так как они своим поведением просто монополизировали Махараджи, в то время как преданные, подобные Б., вызывали уважение, а иногда и чувство вины. И всё же мы интуитивно знали, что каждый из них был по-своему чистым преданным, и Махараджи, конечно, любил их обоих.