— Это я нарочно тебе врезал, чтобы вертухай не цеплялся, а то он мог отправить в карцер.
Мне нравится представлять эту затверделую глыбу, которую подтачивают глубокие, извилистые кротиные ходы. Я познавал, что предатели рождаются и среди рыцарей, среди самых благородных и возвышенных, и что Дивер на самом деле никак не мог предать, потому что обладал нежной натурой и стремился к «крутизне», следуя всем неписаным законам. И когда он оставил Колонию, отправившись навстречу Бог знает какой судьбе, Бог знает какой гавани, ночью я вновь, с еще большим опьянением, прожил мгновения любви, подаренные мне моим тронутым червоточиной любовником, Ван Роем. Я уснул в его объятиях. Я был его «маленькой женушкой», его, а не Дивера.
Настоящий мятеж разразился лишь год спустя. Об этом рассказал мне Ги, появившийся в Меттре как раз в год моего отъезда.
— Ну, значит так. Мы утром стояли в строю, как всегда перед тем, как разойтись по мастерским. В общем, Гепен пересчитывает нас. И тут он видит, что какой-то тип, я и сам не знаю, кто, передает своему корешу зажигалку. Ну, тот подскочил, расперделся. И в морду ему, а это ж был не кто-нибудь там, а какой-то крутой, да говорю тебе, не знаю, как звать, в общем тут другие забурели и понесли. Сечешь, так вот, все из строя повыскакивали, ну, остальные, чтоб посмотреть, хотя (это слово, «хотя», показалось ему слишком уж литературным, он выговаривал его, стараясь произнести как можно более небрежно, грубо), хотя начальники и вертухаи стали загонять обратно в ряд. Тут пошел такой бардак. Все орут как резаные. И кто-то как завопит: «Запалить все — и деру!»
Вот так оно все и началось. Детишки довольно мастерски завалили охранников. Многие здания занялись огнем, колонисты разбежались, вертухаи были убиты, многие из них умоляли перед смертью: «Пощадите, у меня дети, ради Бога, пощадите». Главных виновников мятежа (63) отправили в Эйс на десять лет.
К концу моего пребывания в Меттре мои ночи стали тревожными и беспокойными. Одна из них оставила у меня самое страшное воспоминание из всех, что когда-либо у меня были. Я проснулся в кромешной тьме, я таращился во мрак, не сразу осознав, что нахожусь в Меттре, а когда понял — обрадовался. Страх лип к моей рубашке, пропитал простыни и одеяло. Я только что пережил один из самых ужасных ночных кошмаров. С какими-то — я уже не вспомню точно, кто это были, — с какими-то приятелями мы оказались свидетелями убийства старой женщины на склоне холма. Из всего этого я отчетливо помню только эпизод с драгоценностями. Они упали, я наступил на них и каблуком вдавил в мох, потом, когда приятели мои отвернулись, подобрал их, уверенный, что меня видел только один незнакомый мне молодой человек, который, стоя под насыпью, равнодушно наблюдал, как убивают старуху, он должен был засвидетельствовать, что я не принимал в этом участия. У меня не было причин опасаться его, и прямо при нем я наклонился и подобрал драгоценности. Там было три кольца — два можно было носить на любых пальцах, а третий: что-то вроде колпачка, вырезанного из топаза — или изумруда, точно не знаю — и он предназначался для большого пальца. Я положил их все в карман. Они стоили очень дорого, но сумма состояла из маленьких франков, крошечных, как золотые песчинки… Молодой человек равнодушно наблюдал за мной, а потом, когда я уже подобрал драгоценности, приблизился, положил руку мне на плечо и сказал:
— Показывай, что там у тебя.
Он арестовал меня по всем правилам, потому что это был переодетый полицейский. Поначалу я не думал, что меня могут гильотинировать, но мало-помалу мысль об этом овладела мной, и больше я не мог думать ни о чем другом. Страх от неизбежности скорой смерти накатывал на меня волнами. Этот страх разбудил меня, и оказавшись в собственной камере, я испытал облегчение. Но этот сон имел такой явственный привкус реальности, что, даже уже проснувшись, я испытывал ужас: а вдруг все это мне не приснилось, не совсем приснилось. Ведь сон отражал — конечно же, искажая и логически продолжая — то, что произошло накануне наяву. Я воспользовался освобождением одного колониста, чтобы стащить у Ван Рея весь его запас табака, и спрятал в своем тюфяке. Поскольку освобожденный покинул дортуар еще до подъема, обнаружив пропажу, Ван Рой, разумеется, обвинил его. Он пришел в дикую ярость и тут же под горячую руку обшарил все тюфяки. В мой он наведался тоже. Если бы он нашел свой табак, он бы меня попросту убил. Но искал он плохо и не нашел ничего.