— А если мы обнаружим, что с виду все это одно, а на самом деле другое — тогда что?
— Обещаю придерживаться вашего решения. В этом деле я в чувствах так разрываюсь между сыном и женой, что вряд ли могу быть непредубежденным в том или ином отношении.
2
Следующие три дня, в течение которых Крисп находился под домашним арестом, а Фауста, по просьбе Константина, оставалась во дворце, явились тяжелым для него испытанием. Криспу он готов был простить эпизод со своей женой, но при этом подвергнуть его наказанию, чтобы парень запомнил: правитель империи должен уметь подавлять свои страсти. Но, однако, Константин не мог оставить просто так, без внимания, остальную часть обвинения, ибо дело здесь пахло изменой.
Когда Даций и квестор Рубелий три дня спустя предстали перед Константином в зале для аудиенций, он отпустил всех остальных, кроме секретаря, которому предстояло вести протокол решений суда, двух стражей и самого подсудимого, Криспа, доставленного из дома для окончательного слушания дела. Молодой цезарь выглядел осунувшимся, глаза покраснели от бессонницы, но вел он себя с достоинством воина, стал перед троном по стойке смирно и отдал салют по-римски, держа кулак своей правой руки над левой частью груди. Константин ответил ему на салют и всем указал на стоявшие перед ними сиденья.
Догадываясь по глазам Криспа, каким терзаниям подверглась его душа, Константин всем родительским сердцем почувствовал острое сострадание к сыну, но тут же решительно и сурово заставил себя позабыть даже всякую жалость до тех пор, пока не услышит он правды о деле, представленном Дацием и Рубелием, а также защитой Криспа. Ведь там, где затрагивалось Глаго империи, не мог уступать он влиянию чувств — не мог, даже если дело касалось плоти его и крови.
— Я попросил квестора Рубелия как высшее авторитетное лицо по правовым делам и военачальника Дация как нашего общего друга разобраться в выдвинутых против тебя, цезарь Крисп, обвинениях, — заявил Константин официальным тоном. — Ты не возражаешь, если они составят судебную комиссию по рассмотрению этого дела?
— Твоя воля — мой закон, доминус, — проговорил Крисп сдавленным голосом, в тоне которого слышалась безнадежность.
— Я склонен к тому, чтобы не придавать значения одному выдвинутому против тебя обвинению, — сказал Константин, — поскольку, как известно, ты был в нетрезвом состоянии и не имел полной власти над своими чувствами. — Он увидел, как на мгновение глаза у Криспа зажглись надеждой, чтобы вновь погаснуть, когда он добавил: — Но один доносчик выдвинул против тебя еще более серьезное обвинение — обвинение в преступлении против государства, которое я не могу не принять во внимание. Хочешь ли ты что-нибудь сказать прежде, чем квестор Рубелий сообщит нам о своем расследовании?
— Нет, доминус.
— Тогда, прошу тебя, Рубелий, приступай к делу.
Отчет квестора по согласованию с Дацием получился еще более изобличающим. В нем говорилось о честолюбивом и очень способном молодом человеке, на которого нашло ослепление, когда высокопоставленные члены сената и именитые граждане Рима почтили его триумфом, заставляющим вспомнить те дни, когда столица встречала героев империи со всеми почестями, на которые были способны государство и боги Рима. Отчет показал, как началась тщательно разработанная кампания лести с целью завоевать доверие Криспа и убедить его в том, что слухи о намерении Константина построить еще одну столицу на Востоке, в Византии, оказывают плохую услугу интересам империи. В нем сообщалось, как за прошедшие несколько месяцев, с тех пор как юный цезарь приехал в Рим для организации празднества в честь двадцатилетнего пребывания его отца у власти в качестве августа, перед ним выстраивали аргумент за аргументом, убеждая его в том, что Константина нужно заставить последовать примеру Диоклетиана и Максимиана, отказавшихся от власти с окончанием их двадцатилетнего периода правления, и назначить Криспа главой государства, разделенного на две части.
— Кто должен был править восточной частью империи? — задал вопрос Константин.
— Молодой цезарь Лициниан, — отвечал Рубелий, — С регентами, назначенными сенатом до достижения им совершеннолетия.
— Сын Лициния! — Знакомый красноватый туман от несдерживаемого гнева застлал Константину глаза, и он приподнялся в своем кресле. Все тело вдруг напряглось, и грудь так сильно сдавило, что трудно стало дышать. Сердце бешено колотилось в ребра, словно желая вырваться наружу. Сжимая подлокотники кресла, только огромным усилием воли он смог наконец немного прийти в себя.
— Мальчику тринадцать лет, доминус, — говорил Рубелий, давая Константину время подумать. — А это значит, что восточная половина еще лет восемь, а то и больше, управлялась бы регентами.
— Вполне достаточный срок, чтобы уничтожить там Церковь, — хрипло проговорил Константин. — Как, впрочем, и здесь, на Западе, если бы сенат нашел особый подход к молодому и уступчивому императору. Тогда вся империя снова стала бы языческой.
— Кажется, именно в этом заключалась одна из главных целей заговора, — согласился Даций.
— И ты за мое доверие отплатил мне таким предательством? Как же ты мог? — хрипло спрашивал он у Криспа, — Ведь ты же, конечно, видел, чего домогались эти мерзавцы?
— Они говорили, что так будет лучше для империи, — Слова признания, спотыкаясь, сходили с его языка, — Они все твердили мне, что ты отдал христианским епископам так много своей власти, что Римом скоро будут править они, а все, кто не признает их Бога, будут уничтожены за то, что они называют ересью.
— А что стало бы со мной? Посадили бы меня в тюрьму или казнили?
— Кажется, именно в этом пункте план заговора начал распадаться, — заговорил Даций, опередив Криспа. — Крисп отказался поддерживать любой план, который не позволял бы тебе добровольно уйти в отставку после Виценналии. Он отказался санкционировать применение силы — в сущности, именно ему ты, возможно, обязан своей жизнью, ибо многим в Риме желательна твоя смерть.
— Это правда? — обратился Константин к сыну. — Пожалуйста, ты можешь вызвать свидетелей, чтобы опровергнуть эти обвинения.
Взгляды их встретились, и в глазах у Криспа Константин увидел столько стыда и муки, что последние остатки гнева выветрились из его души. Он как-то вдруг задумался, а что бы могло случиться, если бы после побега из Никомедии он вынужден оказался бы годами покорно нести Службу в тени своего отца. И, вспомнив собственные честолюбивые планы и то, как раздражало его все, что препятствовало восхождению к ответственным постам наверху, он проникся сочувствием к сыну.
— Благородный Рубелий сказал правду, — подтвердил Крисп. — Да, я сначала прислушивался к их мнениям, особенно когда они говорили о епископах, управляющих империей.
— За это и я в равной степени несу ответственность, — вмешался Даций. — Криспу известны мои взгляды на вмешательство епископов в государственные дела. Я часто выражал их в его присутствии.
— Но ты же не участвовал в заговоре, чтобы свергнуть своего императора, — напомнил ему Константин.
— К тому времени, когда я осознал, к чему приведет этот план, заговор, как ты называешь его, уже развивался, — признался Крисп.
— А ты можешь назвать его как-то иначе? — спросил Константин.
— Нет, оте… доминус. Я не отрицал и сейчас не отрицаю своей вины.
— И ничего не выдвигаешь в свою защиту?
— Нет, доминус.
Константин обратился к Рубелию:
— От кого ты получил эту информацию?
— В основном от самого цезаря Криспа. Он ничего не утаивал, за исключением имен тех лиц, которые участвовали с ним в заговоре.
Поборов внезапный прилив возмущения, Константин воскликнул:
— Почему? Почему ты покрываешь предателей?