Наподобие того, как варвары размахивают железными шарами на цепях, усеянными острыми шипами, — оружием для рукопашной схватки под названием маттиа, — он взмахнул связкой тяжелых свитков, и от удара, угодившего Трофиму в запястье, ножик отлетел в сторону. Развивая свое преимущество, Константин выставил плечо и всею тяжестью тела врезался в противника, отчего тот завертелся и рухнул наземь.
— Кто следующий? — насмешливо осведомился Константин, пока, воя от боли, Трофим по-крабьи полз на четвереньках к отворенной двери мясной лавки, принадлежавшей его отцу.
— Ну а ты, Сиск, — адресовался он к мальчишке, который насмехался над его родством с императором Клавдием Готиком, — ты-то как оказался в такой компании? Ведь я считал тебя своим другом.
— Трофим говорил, что мы только посмеемся над тобой, — промямлил тот, — Мы не знали, что он с ножиком.
Константин наклонился, чтобы подобрать нож, и в этот момент, держа в руке здоровенный резак для разделки туш, из лавки выбежал ее владелец — тучный, с двойным подбородком и раздувшимися от гнева щеками, лавочник.
— А, попался с поличным! — заорал он. — Я тебе покажу, как кидаться на людей с ножами!
Прежде чем Константин смог ему возразить, один из наблюдателей, тот, что был пониже ростом, дал шпоры коню и выхватил длинный кинжал, какие нередко носят путники для защиты от воров.
— А ну-ка брось резак! — потребовал конный и, поскольку мясник не захотел тотчас повиноваться, кольнул его кинжалом в жирную шею, отчего тот, взвыв от боли и ярости, сразу же выпустил нож из рук.
— Этот негодяй напал на моего сына, господин, — ревел лавочник. — Взгляните, что у него в руке. Видите?
— Это нож твоего сына, и именно он напал первым, — спокойно возразил второй всадник. Константин обернулся, чтобы поблагодарить своего защитника, и глаза его так и засияли от счастья.
— Вранье! Вранье! — брызжа слюной, надрывался лавочник. — Глядите, у него в руке…
— Ты смеешь говорить, что цезарь Констанций лжет? — Мужчина с кинжалом снова наградил мясника уколом в шею.
— Це…? — Лавочник вытаращился на второго всадника, колени его вдруг подогнулись, тело обмякло, и он тяжело опустился на землю. — Но, благородный…
— Передай ему нож, Флавий, — все так же спокойно обратился Констанций к сыну, — И тот длинный резак тоже.
Константин поднял резак и отдал разделочные ножи мяснику, пальцы которого так дрожали, что ему едва удавалось удержать оба лезвия в руках.
— И чьи же инициалы вырезаны на рукоятках? — строго спросил Констанций у лавочника.
Бледный от страха, тот вгляделся в инициалы и снова побагровел от гнева.
— М-м-мои, — пошевелил он дрожащими губами. — Но ведь…
— Твой сын поднял руку с ножом — твоим мясницким инструментом — на моего сына, — с презрением заключил Констанций.
— Как! На вашего сына?! — Казалось, лавочник вот-вот свалится без чувств. — Но ведь люди болтают…
— Кто бы ни были эти люди, теперь ты знаешь, что они не правы, — отрезал Констанций. — Флавий Валерий Константин — мой сын, рожденный в священном браке.
Он ловко спрыгнул с лошади и откинул за спину свой дорожный плащ, пурпурный цвет подкладки которого выдавал в нем военачальника высокого ранга. Кучка зрителей встретила это благоговейным ропотом, но Констанций, не обращая на них внимания, бросил вожжи своему спутнику и нежно, с любовью сжал руку сына чуть выше локтя.
— Надеюсь, обычно ты находишь своим свиткам лучшее применение, — с улыбкой заметил он. — Впрочем, возможно, это я упускал из виду, каким ценным оружием они могли бы стать для моих солдат.
— Прежде я ни разу их так не использовал. — В глазах Константина сверкнула гордость за своего красавца отца, — Завтра учитель Лукулл наверняка накажет меня розгами, но дело стоило того. — Он повернулся к другому: — Можно я поведу лошадь отца, дядя Марий?
— Конечно. — Марий бросил ему повод, и он ловко и со знанием дела подхватил его.
— На этот раз ты сможешь погостить у нас подольше, отец? — поинтересовался Константин, когда они оказались за пределами центра города.
— Боюсь, что нет — я лишь на одну ночь. У меня важные новости. Твоя мать сейчас дома?
— Если и не вернулась, то скоро будет. В это время дня она иногда ходит молиться в храм, вон туда, — Кивком головы Константин указал на строение с медной крышей, — Только теперь его называют церковью.
— Как я понимаю, ты этого не одобряешь?
Константин пожал плечами.
— Христиане — хорошие люди, матери они нравятся. Но у воинов бог — Митра, а император требует поклоняться Юпитеру.
— Так оно и есть, — трезво согласился Констанций. — Тебе еще, пожалуй, слишком рано делать выбор. Позже у тебя еще будет на это время — когда сам станешь воином.
Константин позабыл обо всем, что касалось вопроса религии, когда другая, более волнующая тема — собственная военная карьера — захватила его мысли. С ранних детских лет, когда он еще размахивал деревянным мечом, вырезанным для него дядей Марием, который был адъютантом отца до ранения, положившего конец его военной карьере, Константин никогда ничуть не сомневался, что пойдет по стопам своего родителя, римского военачальника, и однажды станет августом, императором, как и его замечательный предок Клавдий Готик; однако эту гордую мечту он хранил в глубочайшей тайне и никому ее не поверял.
— Ты ведь цезарь, отец, это правда? — спросил Константин.
— Да, это так. Четыре дня назад в Никомедии сам император Диоклетиан облек меня в порфиру цезаря.
— Как жаль, что меня там не было! Наверное, это было потрясающее зрелище!
— Ты прав. Мы с Галерием стояли рядом, пока император вручал нам пурпурные мантии и именовал нас обоих «сыновьями августа» — приемными сыновьями самого Диоклетиана.
— А при чем тут военачальник Галерий? Ведь всем известно, что если решение предоставить солдатам, то командовать всеми войсками империи легионы выбрали бы тебя.
— Диоклетиан еще горько пожалеет о том дне, когда он позволил Галерию Валерию Максимиану вставить ногу в открытую дверь, — сурово проговорил Марий. — Уже и то было паршиво, что он отдал Максимиану пол-империи, а теперь ее придется делить на четыре части, из-за которых его военачальники перегрызутся; а ведь твой отец мог бы все это держать в одних руках.
Константина прямо-таки распирало от вопросов, но они уже добрались до небольшой виллы, где всего лишь с парой слуг жили он и его мать. Елена, встречая их, подошла к двери, и, когда он увидел свет в глазах своей рослой красивой матери, зажегшийся при виде его отца, и то, как подошел к ней Констанций, чтобы принять ее в свои объятия и поцеловать, смутное чувство опасения, беспокоившее мальчика во время недолгого разговора с отцом, начало постепенно исчезать.
Даже сюда, в Наисс, находившийся в доброй неделе езды верхом от восточной столицы Диоклетиана Никомедии в Вифинии — и, как представлялось мальчику, бесконечно далекий от легендарного Рима, — новости приходили быстро. Константин был довольно хорошо знаком с планом наследования власти, задуманным Диоклетианом, когда он стал августом чуть больше шести лет тому назад.
Диоклетиан своим проницательным крестьянским умом понял, что необходимо разделение как власти, так и ответственности, если он хочет сохранить мир на территории от Северной Британии, населенной частенько восстающими пиктами, до Персии, находящейся под властью столь же воинственных царей династии Сасанидов. Характерной чертой его решений была простота. Поделившись властью над западной половиной империи с другим полководцем по имени Максимиан, — который взял себе второе имя Геркулий, чтобы доставить удовольствие солдатскому богу, являвшемуся также божественным покровителем Рима, — Диоклетиан надеялся устранить искушение карьерой, причину стольких неурядиц в минувшем веке. Но вместе с тем он позаботился о прочности своего честолюбивого плана, сохранив за собой последнее слово власти как за старшим августом и одновременно предприняв совершенно неслыханный шаг: Диоклетиан объявил о своем намерении править империей только в течение двадцати лет и добился согласия своего соправителя Максимиана на отказ от титула августа по истечении того же срока. В довершение всего Диоклетиан также обещал, что задолго до окончания своего двадцатилетнего правления он назовет имена двух цезарей, которые в итоге унаследуют титул августа. Император сдержал свое слово, назначив Констанция и Галерия цезарями и в качестве «сыновей августа» будущими императорами.