— Я только что узнала, что отец хочет убить тебя и снова захватить власть.
— Откуда тебе это известно?
— Моя служанка узнала об этом заговоре от своего любовника — слуги моего отца.
— Он сообщил ей какие-нибудь детали?
— Покушение должно состояться сегодня ночью. Отец знает, что как только мы уедем в Треверы, ему будет трудно соединиться с Максенцием, поэтому нужно убить тебя до того, как мы уедем.
— Ты уверена в источнике этих сведений?
— Абсолютно уверена. В случае, если ему удастся тебя убить, моей служанке и ее любовнику обещана свобода, но она решила, что сможет выиграть больше, если расскажет о заговоре мне.
— Оба получат подходящее вознаграждение, — пообещал Константин. — Теперь иди к себе в комнату, а я подготовлю своему убийце неплохую встречу.
— Прошу тебя, не убивай его, — умоляюще попросила она, — Он же ведь только тщеславный старик, снедаемый честолюбием.
— От моей руки он не умрет, — пообещал ей Константин, но больше ничего ей не сказал.
Быстро были сделаны необходимые приготовления. В постель Константина уложили слугу-евнуха, предупредив его, чтобы он не спал, ввиду ожидающегося нападения. Константин не знал наверняка, сколько человек удалось подкупить Максимиану, чтобы совершить на него покушение, поэтому доверился только Дацию. Оба они заняли позицию в спальне Фаусты, смежной с комнатой мужа, оставив маленькую щелку в двери, чтобы им были слышны звуки из соседних комнат.
Уже после полуночи они услышали, как открылась коридорная дверь спальни — доказательство того, что Константин поступил мудро, не сообщив о готовящемся покушении никому из постоянной стражи дворца. Ибо Максимиан не мог бы проникнуть в спальню, не подкупив постоянно стоявшую снаружи охрану. Тот, кто вошел, не имел с собой никакого освещения, очевидно достаточно хорошо ознакомившись с комнатой, чтобы пробраться к постели незамеченным.
Не успел Константин крикнуть, чтобы предупредить лежащего в его постели евнуха, как услышал приглушенный возглас убийцы, за чем последовал стон умирающего. Рывком открыв дверь, он пропустил вперед Дация, побежавшего перекрывать коридорную дверь, а сам бросился к постели спасать слугу, пока Фауста доставала из шкафа зажженную заранее и спрятанную до поры свечу.
Константин опоздал. В неровном свете горящей свечи они увидели Максимиана, который склонился над ложем и снова вонзил сталь в лежащее на нем инертное тело. Когда он, с окровавленным кинжалом в руке, распрямился, Фауста взвизгнула и уронила свечу. Она еще горела, и Константин нагнулся за ней. В это время Максимиан, воспользовавшись переполохом, бросился затравленным зверем к наружной двери. Но там с мечом в руке уже стоял Даций, и бывший император снова повернулся к Константину. Увидев у зятя в руке кинжал, он понял, что ему не уйти, и выронил окровавленное оружие.
— Дочь твоя ходатайствовала за тебя, хоть ты и убийца, — холодно произнес Константин. — Ты получишь такое же снисхождение, какое сам даровал Северу, и, надеюсь, у тебя хватит достоинства не опозорить носимую тобой когда-то порфиру.
Вскоре после рассвета явился Даций с известием, что Максимиан повесился в собственном жилище. Но хотя о предательстве старого императора стало уже широко известно, Константин распорядился, чтобы его похоронили со всеми подобающими почестями, на которые вправе был рассчитывать бывший август Рима. Когда отгорел погребальный костер, пепел собрали и послали Максенцию — чтобы прилюдно, по обычаю римских семей, его поместили в алькове семейного дома, или колумбарии, отведенном для останков умерших. В действительности, однако, Константину хотелось, чтобы этот прах постоянно напоминал его шурину, что измена заслуживает лишь одну награду — быструю и безжалостную.
Глава 20
1
Второй ребенок у Константина и Фаусты родился вскоре после их переезда из Арелата в Треверы. И это опять была девочка. И хотя Константин уверял Фаусту, что пол ребенка не имеет для него никакой разницы, он видел, Что она удручена тем, что до сих пор не может родить ему сына. То обстоятельство, что императрица Феодора с ее тремя сыновьями и тремя дочерьми жила в такой близости от Треверов, также постоянно раздражало молодую августу, в которой стал сказываться ее вздорный характер. Когда Феодора нанесла им визит вежливости, чтобы взглянуть на новорожденную, сводная сестра оказала ей очень холодный прием. После ухода Феодоры Константин отчитал молодую жену за холодность.
— А что она торчит тут, в Треверах? — резко возразила Фауста.
— Это был ее родной дом — еще задолго до того, как он стал нашим.
— А теперь он наш. Ты позволил ей сохранить титул августы; разве этого недостаточно для того, чтобы она не напоминала нам вечно о чадах твоего отца, о том, что они старше наших детей? Случись с тобой что-нибудь в одной из этих бесконечных войн, которые ты ведешь с германцами, и Феодора будет проталкивать этого своего бледного сыночка на трон как твоего преемника.
— У меня уже есть сын, который старше моего сводного брата Константина, — напомнил он ей.
— И ты, должно быть, прочишь его на свое место?
— Почему бы и нет? Крисп — мой первенец.
— От крестьянской девки! К тому же христианки!
— Минервина дочь купца из Дрепанума.
— Подобно тому, как твоя мать была буфетчицей!
Впервые в жизни Константину захотелось ударить женщину, и при этом свою собственную жену.
— Семья моей матери содержала гостиницу на императорской почтовой дороге в Вифинии, — холодно сказал он. — Среди них не было убийц и лжецов, как в вашей семье.
По его тону Фауста поняла, что зашла слишком далеко, и, увертливая, как ящерицы, попадавшиеся ему на Востоке, которые могли изменять свою окраску в зависимости от местности, снова стала самим воплощением любви и обаяния.
— Милый, ну конечно же я хочу, чтобы ты любил своего первенца, — заверила она его. — Просто я ревную тебя к любой другой женщине, которая родила тебе ребенка, особенно мальчика.
Ссора закончилась на этой ноте, но в его голове она вызвала цепочку воспоминаний. В последнее время Константин нечасто думал о Криспе — заедали государственные дела, но теперь он вспомнил, что мальчишка-то уже почти такого же возраста, каким был он сам, когда началось его военное обучение в Никомедии. И, подстегнутый этим воспоминанием, он принял решение.
— Мне нужно, чтобы ты поехал в Дрепанум и привез Криспа в Галлию, — сказал он Дацию, когда они на следующее утро закончили смотр гвардии.
— Когда ты это решил?
— Вчера.
— Императрице Фаусте это не понравится.
Константин пожал плечами.
— Фаусте не нравится все, что может, по ее мнению, явиться угрозой ее собственным детям.
— Вряд ли ты можешь винить ее за это, но ведь Крисп действительно твой первенец.
— И пора бы уже ему начинать свое военное образование.
— Не здесь же, в Треверах, — возразил Даций. — Это было бы все равно что бросить камень в лицо августы.
— У меня вовсе нет желания обижать Фаусту, — признал Константин. — Но Криспу нужно узнать многое о Галлии и ее народе, ведь, когда я двинусь дальше на Рим, он останется здесь цезарем.
— На Рим? — Даций удивленно поднял брови, — Это наша следующая цель?
— А разве она не существовала всегда?
— Судя по тому, что я слышу о Максенции, там многие были бы тебе рады. Сенат и римская знать нуждались в нем одно время, но теперь, когда он обложил их налогом, который называет «свободным даром», они вопят громче греческого или сирийского купца, подозревающего, что его обжулили. Когда мне ехать в Вифинию?
— Поезжай, как только будешь готов. Лициний всегда был нам другом, поэтому ради безопасности тебе бы лучше ехать северным маршрутом через Иллирик. Передашь от меня Галерию письмо.
— Разумно ли это? Ведь он, возможно, попытается удержать Криспа как заложника, как пытался удерживать тебя.
— Не думаю, — сказал Константин. — Только вчера Эвмений показал мне кое-какие сообщения от наших шпионов в его столице. Галерий болен, возможно, смертельно. Не будет в том никакого вреда, если мы заверим его и Лициния в том, что у меня нет к ним никаких территориальных притязаний.