— Помню, что она заботилась о христианах в Дрепануме. Мы даже прятали у себя моего учителя Лактанция.
— Он рассказывал тебе о христианском Боге?
— Да, но это было давно, и я многое уже забыл.
— А чему учил тебя Эвмений в Автуне — в отношении религии?
— Не многому. Он почитает Аполлона. У него дома есть его маленькая фигурка, и он часто читает об Аполлоне стихи на греческом. Но Эвмений говорит, что каждый должен решать в своем сердце, кого признавать за бога.
— Ну, и ты уже решил?
Крисп отрицательно качнул светловолосой головой, и утреннее солнце, коснувшись кончиков его волос там, где они выбивались, курчавясь, из-под римского шлема, моментально превратило их в светлое золото. Волосы Минервины, припомнил Константин, были того же самого цвета. Сейчас впервые за многие годы он подумал о ней, сравнивая ее простые желания с неуемным честолюбием Фаусты и ее мягкий, ласковый голос с резким, скрипучим голосом жены, когда она, что случалось нередко, воображала себя оскорбленной.
Минервина обладала внутренней добротой, придававшей ей странное свечение, подобно звезде, видимой в ясную ночь с вершины горы. Вспоминая все эти вещи, он вдруг осознал, как мало дало ему положение правителя половины Римской империи по сравнению с тем, что у него, совсем юного, было здесь, в Наиссе, в Дрепануме, и отвернулся, чтобы Крисп не заметил слезы в его глазах.
— Я попрошу Хосия посвятить тебя в тайны христианской веры, — сказал он сыну, когда снова мог спокойно владеть своим голосом. — Если тебе придется решать самому, кто должен быть твоим богом, тогда тебе, по крайней мере, нужно кое-что знать о каждом из них.
— Я бы выбрал Митру, — сказал Крисп. — Он понимает, что такое битва, опасность и необходимость владеть оружием. А ты, отец, христианин?
— Пока еще нет, хотя я многим обязан христианскому Богу. Хосий просвещает меня, но я не очень толковый ученик.
— Лактанций не раз говорил обо мне то же самое, — признался Крисп. — Но с Эвмением мы ладим очень славно. Он учил меня, что, если хочешь хорошо управлять, нужно знать гораздо больше, чем то, как отдавать приказы и владеть оружием.
— Может, я правил бы лучше, если бы выучил этот урок много лет назад, — признался Константин.
— Ну что ты, отец! — Это выражение теплоты, редко употребляемое юношей, потому что их взаимоотношения большей частью ограничивались военными рамками, порадовало сердце Константина. — Эвмений говорит, что ты величайший из всех правителей Рима. Вот почему… — Он смутился и замолчал.
— Ну, и что дальше?
— Я хотел сказать, что тебе бы нужно больше беречься в сражениях.
— Даций всегда читает мне нотации на эту тему, — признался Константин. — Ты уже и сам вкусил радость сражения, поэтому должен знать, как трудно будет расстаться с нею. Но в следующей битве ты будешь командовать конницей, а Даций пехотой. Правда, не удивляйся, если вдруг увидишь меня на коне рядом с собой, орудующего копьем и мечом как простой солдат.
2
Необходимость, возникшая у обоих императоров про вести дополнительный набор в свои армии, отсрочила решительную битву между ними на несколько недель. На этот раз место сражения — Фракийскую равнину — выбрал Лициний, и шансы, будучи примерно равными, все же склонялись в его сторону. Схватка длилась несколько долгих часов, фронт колебался, уступая напору то тех, то других. Но Константин предусмотрел все более тщательно, и незадолго до заката солнца, когда измотанные противники были уже почти готовы выйти из боя, ввел в сражение резерв. Крупное конное подразделение во главе с Криспом нанесло по передней линии врага стремительный удар, прорвав ее и заставив войска Валента отойти к холму, предоставив попавшим в окружение первым шеренгам выбор: либо сдаваться, либо быть изрубленными на куски.
Когда наступило утро, на равнине остались только раненые и убитые, армия же Лициния отступила на юг, в горы Македонии. Константин не удивился, увидев вскоре приближающегося посланца с традиционным белым флагом в руках, желающего вести переговоры.
— Трибун Гальба, — по-военному жестко представился тот, — Август Лициний просит принять посла для обсуждения условий прекращения военных действий.
— Можешь передать брату моему Лицинию, что я приму его посла на закате солнца, — важно ответил Константин, пропустив мимо ушей резкое, но быстро заглушенное проклятие, сорвавшееся с уст Криспа при этих его словах.
Трибун Гальба отсалютовал и поехал прочь — на этот раз без своего флага. Когда он покинул пределы лагеря, Константин повернулся к Дацию и сказал:
— Прикажи подготовить одну палатку для переговоров и другую для посла. Потом с трибуном Криспом присоединяйтесь ко мне в моей палатке.
Даций вошел и, кинув свой шлем в угол роскошной палатки Константина, потянулся за чашей вица. Крисп же, стоило ему только переступить порог, выпалил:
— Зачем соглашаться на переговоры, отец, когда ты уже разбил врага на поле сражения?
Ответил ему Даций, и, хотя старый военачальник устал, говорил он добрым и терпеливо-сдержанным голосом, какой нередко доводилось слышать и самому Константину, когда по другим случаям он тоже бывал скоропалителен на слова.
— Во-первых, Крисп, — сказал он, — мы не разбили Лициния.
— Но ведь кавалерия…
— Кавалерия переломила ход сражения точно тогда, когда в этом появилась необходимость, и заслужила тебе похвалу — если бы ты был кто другой, а не сын императора.
— Что ж, он ее получит, — вставил Константин.
— Нам удалось отрезать передние шеренги армии Лициния и уничтожить, возможно, четвертую ее часть, — продолжал Даций. — Но при этом мы истощили свои резервы. Отсюда и до Галлии вряд ли хоть один город имеет достаточно сильный гарнизон, чтобы выдержать осаду, тогда как у Лициния все еще есть откуда черпать свои силы: это Азия, Сирия, Египет.
Крисп начинал слегка приунывать, и Константин решил вмешаться:
— Лициний получил хороший урок, Крисп, — вот что хочет сказать Даций. Если теперь мы слишком сильно надавим на него, он оставит свою армию, чтобы она сдерживала наше продвижение, а сам махнет на Боспор, переправится в Азию и соберет там новые войска.
— Но мы могли бы преследовать его.
— Без флота это невозможно, а у Лициния в руках Македония и Ахайя (Achaia). Пока мы будем строить корабли или отнимать их у греков, его войска будут постоянно изматывать наши силы. Мы его только что здорово потрепали, поэтому можно повести с ним хитрую игру и заставить его поверить, что заключение с нами мира — отличная для него сделка. Пока не придет время, когда мы сможем его победить.
— И когда ж это будет?
— Кто знает? — Константин пожал плечами. — Но в следующий раз мы, а не Лициний, пополним свою армию в Иллирике.
— А имея за своими плечами три четверти империи, — добавил Даций, — мы без особого труда должны справиться с оставшейся четвертью.
Мистриан, посол Лициния, оказался высокого роста, с волосами стального цвета и орлиными чертами лица. Сенатор и потомок старого аристократического рода, он был явно преисполнен сознания высокой значимости своей персоны.
— Я явился к тебе, август, — заговорил он елейным тоном, — в надежде, что распрю между тобой и мужем твоей сестры августом Лицинием можно уладить, прислушавшись к велениям человечности и благоразумия. Продолжение военных действий не принесет обеим сторонам ничего, кроме вреда, а это, конечно, вызовет восторг в лагере наших общих врагов на Рейне и Дунае и, возможно, подвигнет их к нападению. К тому же, — добавил он, быстро взглянув на Константина, чтобы убедиться в действенности своих слов, — исход сражения ни в коем случае еще не решен.
Константин не стал возражать, поскольку, как они с Дацием растолковывали Криспу, это в основном было правдой. Более того, он сам нуждался в периоде относительного мира, чтобы за это время упрочить позиции, отвоеванные им за столом мирных переговоров. И ради этого он готов был пойти на некоторые уступки Лицинию.
— Поэтому я уполномочен, — продолжал Мистриан, — предложить следующие условия разрешения конфликта от имени двух представляемых мною августов.