— Но варварам хватает соображения, чтобы компенсировать этот недостаток изготовлением чешуйчатых доспехов из тонких срезов с конских копыт, которые они нашивают на толстые рубахи. Такой наряд может защищать от стрел и копий почти с тем же успехом, как и металлический панцирь. А такой народ может представлять собой ценность для империи.
— Ну и как же тогда ты приберешь их к рукам?
— Так же, надеюсь, как я прибрал к рукам Бонара с его пиктами, — убедив их, что они больше выиграют от союза с Римом, чем от борьбы с ним. — Он посмотрел на нее изучающим взглядом, зная по долгому Опыту, что если она интересуется обычно не занимающей ее темой, то за этим скрывается какая-то цель. — А почему ты об этом спрашиваешь?
— Я подумала: уж коли ты уедешь на несколько месяцев, то я могла бы поехать в Рим и подготовить дворец к Виценналии, Тебе придется устроить там большой прием, давать обеды. Я могу заняться всеми необходимыми приготовлениями.
— Никомедия тебе все еще не по нраву, не так ли?
— Я родилась в Италии и жила там до тех пор, пока отец не увез меня в Арелат, чтобы выдать за тебя замуж. Нельзя было от меня ожидать, что я так же полюблю и другую половину «римского мира» — если только твой Новый Рим не будет великолепнее старого.
— Новый Рим! Где ты это слышала?
Фауста хитро улыбнулась:
— Даже в Риме знают, что ты хочешь построить новую столицу на месте Византия.
— Как ты об этом узнала?
— Лупу часто пишут друзья из Рима, мне тоже.
Константин не обращал особого внимания на учителя с тех пор, как тот прибыл с Фаустой в Никомедию. Со своими обязанностями он справлялся хорошо, обучая детей математике, философии, латинскому и греческому языкам — последний имел особо важное значение для будущих правителей империи, мечтающей об экспансии на Восток.
Раз-другой он ощутил острый укол негодования, когда слышал, как Луп и Фауста оживленно болтают о театре, играх и общественных делах в Риме, о чем он, по собственному признанию, знал мало и заботился еще меньше. Однако, с другой стороны, он понимал, что присутствие в доме постороннего человека, в сущности, способствовало домашней гармонии, ибо, находя кого-то, с кем можно было бы поговорить на общие темы, Фауста меньше жаловалась на Констанцию и его мать или причитала по поводу того, что она живет здесь, среди варваров, отрезанная от цивилизованного мира.
Надо бы к Лупу быть повнимательней, решил Константин. Ведь если учитель получает письма из Рима о происходящих там событиях, то, несомненно, в ответ сообщает о том, каковы дела здесь, на Востоке. А в Риме многих бы возмутило основание новой столицы, даже несмотря на то, что им дадут собственного августа для управления западной частью империи.
— А друзья сообщают Лупу о том, как они относятся к моей идее о Новом Риме?
— Ты вряд ли мог бы ожидать, что они будут этому очень рады. Или тому, что твой сын женат на дочери Лициния.
— Ты ведь не возражала против их брака, когда об этом заговорили впервые. Почему же ты против теперь?
Она широко открыла глаза: этот взгляд был теперь прекрасно ему знаком.
— Но, милый, я же не сказала, что я против. Елена — прелестная девушка, хотя, на мой вкус, слишком уж кроткая. Если Крисп ее любит, то кто я такая, чтобы возражать?
— Мне когда-то казалось, что он без ума от тебя, и я ревновал.
— Это ж была только детская любовь. Она мне льстила, — Фауста тихонько засмеялась, — В конце концов, Крисп очень красивый и приятный молодой человек, и для своего возраста он выглядит действительно зрелым мужчиной, — Она привстала на цыпочках и поцеловала его. Константин никогда не был в силах противиться этой ласке, хоть и знал, что она зачастую пользовалась ею, чтобы убедить его дать ей свободу действий. — Можно мне поехать в Рим, пока ты будешь воевать с этими варварами, что носят доспехи из конских копыт?
— Если на то есть твое желание.
— Я желаю, чтобы твоя Виценналия явилась величайшим триумфом, каких еще не праздновал Рим. А если я буду в Риме и помогу Криспу, то именно так и будет.
После этого прошла не одна неделя, и вот, лежа в своем укрытии севернее Дуная, когда снаружи лил холодный проливной дождь, а кости ныли от длительной тряски в седле, Константин вспомнил, что Фауста не отрицала того, что Крисп был от нее без ума. Теперь, подумал он, когда они вместе планируют празднество в Риме, кроткая маленькая Елена — жена его сына — не очень-то будет смотреться на фоне императрицы в приподнятом настроении, искрящейся от веселья, какой всегда ее делала столица. Эта мысль вовсе не доставила ему удовольствия, напротив — усилила его злость на сарматов за их упрямое нежелание подчиниться Риму, вон даже взялись за копья, стрелы и кинжалы, смочив их острия таким сильным ядом, что хватало лишь царапины, чтобы через несколько часов наступила смерть.
Терпение Константина, и так уже больше не отличаясь особой крепостью, почти совсем истощилось прежде, чем наконец были выработаны предварительные условия договора с сарматами и он свободно мог отбыть в Никомедию, а оттуда галерою в Рим, на праздник своей Виценналии. Его мать и Констанция с сыном, цезарем Лицинианом, уехали в Рим в то же самое время, что и Фауста. Поэтому путь его был в одиночестве и занять он себя мог лишь мыслями да сомнениями.
2
О том, что Константин едет в Рим, стало известно, когда его галера зашла в Брундизий на восточном берегу, чтобы избежать плавания по часто неспокойным водам в обход южной оконечности Италии. К тому времени, когда кортеж императора приблизился к окраине столицы, вдоль улиц выстроилось множество народу, и когда он в золотой колеснице, запряженной шестеркой белых лошадей, погоняемых Криспом, ехал в окружении ликующей толпы, этот искренний энтузиазм, с которым встречал его народ, поднял настроение Константина.
Несмотря на помпезность и роскошь, о которых как следует позаботился сенат в надежде убедить правителя в том, что Рим все еще остается центром империи, этот триумф — в сравнении с другими подобного рода мероприятиями — как зрелище был обречен, ибо Константин отказался принести жертвы традиционным богам, а церемония жертвоприношения обычно составляла самую красочную часть бывших триумфальных празднований. Вместо этого он один направился в большую новую церковь Святого Иоанна Латерана — названную так по имени семейства Плавтиев Латеранов, дворец которых ранее занимал это место. Церковь эту Константин построил с тем, чтобы она стала местопребыванием епископа Рима, но сам он ее еще не видел.
Одна из первых христианских церквей, построенных в виде базилики, или собора, новое святилище в Риме, едва лишь окончилось ее строительство, послужила моделью для других храмов по всей империи. В общих чертах она состояла из длинного зала, разделенного центральным и боковыми проходами и освещавшегося помимо свечей естественным дневным светом. Церковь такого типа была, разумеется, гораздо просторнее и лучше приспособлена для яркого и сложного церковного ритуала, в котором принимало участие постоянно растущее число прихожан, чем здание старого типа или заброшенные языческие храмы.
Опустившись на колени перед алтарем, Константин снова испытал чувство родственной близости высшей силе, сыгравшей такую важную роль в его жизни сразу же после явления ему в Красных Скалах чуда Пылающего Креста, но которой ему — и теперь он это понимал — так не хватало во время долгих походов против Лициния. Выходя из церкви навстречу толпе, запрудившей площадь с примыкающими к ней улицами, он почувствовал возмущение людей, большей частью еще не христиан, недовольных его отказом от старых богов. Но Константин не придал этому значения, уж давно убежденный в том, что будущее империи лежит на Востоке и в новой столице, которой, согласно его расчетам, предстояло затмить даже величие Рима.
Уставший от долгой кампании, Константин появлялся только символически на многих праздничных сборищах, входивших в состав ритуалов отмечаемой годовщины. Фауста же, однако, их обожала, и Крисп, вероятно, тоже, хотя Константин и заметил, что застенчивая жена Криспа, Елена, частенько остается наедине со своею матерью, За пределами водоворота веселья, непременно кружившего там, где была Фауста.