Не будь он таким измотанным, он бы, наверное, завидовал молодости и веселью Фаусты и Криспа, но ежедневно ему приходилось принимать длинную вереницу послов и подвластных ему царей, каждое утро вырастающую за дверью зала для аудиенций, и у всех были петиции, требующие его решения. И к наступлению ночи Константин безумно уставал, раздраженный мелкими ссорами, казалось свойственными почти всем взаимоотношениям не только между людьми, но и между странами. Фауста же, напротив, пролежав добрую половину дня в любимой ею дымящейся ароматной ванне, всегда была готова провести еще одну ночь в беспечности и веселье.
И вот наступил заключительный день Виценналии, кульминация празднества. Константин еще не сделал никакого публичного заявления о своем намерении возвести Криспа в ранг августа и чувствовал себя не вправе так поступить, не обсудив своих планов с Дацием, который с самого начала оказался замешанным в них. Старый военачальник приехал на Виценналию из Галлии, но Константин, занятый массой текущих дел, составлявших такую обременительную часть его роли императора, почти не имел возможности поговорить с ним. В день, предшествующий кульминации празднества, он заявил, что аудиенций больше не будет, и в сопровождении одного только Дация уехал на виллу Ливии, куда Фауста отправила детей с их учителем, чтобы им не мешала атмосфера царящего в городе возбуждения.
Дети с учителем собрались в кружок на травянистом склоне холма перед виллой, и Луп обучал их письму. Ученики на вощеных дощечках переписывали урок, размашистыми буквами выведенный учителем на крупном листе пергамента. С приближением Константина и Дация урок, однако, мгновенно закончился, и дети столпились вокруг посетителей, в то время как Луп, оставаясь на заднем плане, следил за тем, чтоб они не особенно докучали императору и не испытывали его грозный характер.
Чувствуя, как давно он не слышал звонкоголосую болтовню своих детей, Константин дал им свободно окружить себя. Обняв одной рукой Константина II, а другой ероша светлые кудряшки маленького Констанса, самого младшего из сыновей, он подошел к мольберту с уроком на пергаменте. Урок был написан по-латыни — стихи из «Энеиды» Вергилия. И, глядя на них, он припомнил, как ему нравилось читать о приключениях троянцев после падения их города, когда они плавали по бушующим волнам в поисках места для закладки самого Рима, который, согласно преданию, основан был именно ими.
Константин представил Лупа Дацию и пояснил:
— Луп учит моих детей. Хотя не могу себе представить, чтобы ему совсем было не до того, что сейчас происходит в Риме: там столько всего интересного.
— Императрица Фауста разрешает детям приехать сегодня в город, чтобы завтра посмотреть на парад и на церемонию вознесения сенатом благодарственного молебна за твои дальнейшие успехи, доминус, — сообщил ему Луп.
Эта церемония совсем была нежелательна Константину, но он все же согласился на нее, чтобы умиротворить сенат и народ своим присутствием на обряде жертвоприношения старым богам, давно уж запрещенном его указом и лишившемся его материальной поддержки.
— Им, наверное, будет интересно, — сказал он. — А где Лициниан? — Цезарь-подросток, которому было около тринадцати лет, обычно занимался уроками вместе с детьми Константина.
— Ему разрешили остаться в Риме, доминус, — по просьбе цезаря Криспа.
— Мы не будем мешать твоим урокам, Луп, — сказал Константин, — Мы сюда приехали, чтобы отдохнуть от города и обсудить кое-какие государственные дела.
Привязав лошадей к дереву так, чтобы они могли попастись на сочной траве, покрывающей склон холма, Константин с Дацием взобрались на его вершину, откуда он обозревал окрестности города во время последнего своего посещения этой очаровательной виллы, построенной Октавианом Августом в честь своей возлюбленной Ливии. Возможно ли, удивлялся Константин, чтобы минуло всего лишь четырнадцать лет с тех пор, как он спустился с этого самого холма, чтобы столкнуться с одним из самых волнующих моментов своей жизни — появлением в небе сияющего креста, которое почти все, особенно Максенций, из-за этого даже осмелившийся выйти из-под надежного укрытия римских стен, считали знаком Аполлона, сулящим победу?
— Да, долгая была дорога, — вторил его мыслям Даций, как очень часто случалось, когда они оставались наедине. — Однако вон как ты преуспел — стоишь на вершине мира, правишь большей его частью.
— Еще один человек — Александр Великий — правил миром пообширней моего.
— Так, значит, верно, что ты собираешься расширять территорию империи на восток?
— Надеюсь. Персидские цари династии Сасанидов то и дело совершают набеги на Армению и убивают христиан.
— И, я полагаю, епископы попросили тебя прийти к ним на помощь?
— Почему бы нет? Тиридат при жизни был моим другом. Хотя бы этим я обязан его народу.
— Еще тогда, когда ты впервые стоял передо мной в Никомедии, мне бы следовало заметить, что честолюбие уже наложило на тебя свое проклятье, — с легкой грустью проговорил Даций. — Неужели ты никогда не будешь удовлетворен?
— Не забывай, что ты здорово выиграл от этого честолюбия, — сухо напомнил Константин. — От центуриона до полководца — большой скачок.
— Некоторые допрыгнули до императора за меньшее время — Диоклетиан, например.
— И закончили жизнь, ухаживая за капустой.
— Осмелюсь предположить, что с нею он был счастливей, чем когда правил Римом, — заметил Даций. — Посмотри, что принесла тебе порфира августа: такое тяжкое бремя, что ты уже и улыбаться-то стал редко; ходят все вокруг тебя в страхе да дрожат от твоего гнева.
— Нет повода особо улыбаться.
— Если только его не поискать. Вон оглянись-ка на своих детей. Любой бы мог гордиться ими — и Криспом в том числе, хоть ты и здорово его обидел.
— Я объяснил ему, в чем дело, когда он приехал в Никомедию. И тебе я написал письмо.
— И все же раны, что отец наносит сыну, всегда заживают медленно.
— Уверен, что Крисп уже на меня не в обиде.
— Не знаю, — проговорил Даций. — Он был так сильно занят подготовкой к Виценналии, что я не смог поговорить с ним. Когда пришел твой приказ, смещающий его с поста правителя Галлии, он был больше обижен, нежели обозлен. Ведь Крисп тебя действительно боготворил, а всегда тяжело узнавать, что твой бог так же по-человечески слаб и склонен к ошибкам, как и прочие смертные. И с тех пор ты мало поручал ему важных дел — словно бы еще не доверял ему.
— Завтра я собираюсь загладить перед ним свою вину, — сказал Константин, — назначив его августом Запада. У него будет территория моего отца после отречения от престола Максимиана.
— Ты уже сообщил ему?
— Нет. И если проговоришься, завтра тут же снова станешь центурионом. Это будет сюрпризом — для всех.
— Будет, поверь мне!
— Когда Крисп как август из Рима будет править Западом, может, тогда Марцеллин и иже с ним перестанут докучать мне из-за новой моей столицы, Нового Рима.
— А как насчет Лициниана?
— Когда он достаточно подрастет, я сделаю его правителем какой-нибудь небольшой провинции — возможно, Армении или Августы Евфратены. Констанции, наверное, будет приятно, поскольку обе составляют часть территории, которой правил ее бывший муж.
— А императрице Фаусте ты говорил о своем плане насчет Криспа?
— Нет, не говорил. Но она знает, что я в будущем намерен разделить империю между моими сыновьями.
— При этом половина отойдет к одному — и это не ее сын.
— Ты что, против Криспа? — сердито набросился Константин на Дация. — Так-то ты верен мне?
— Я всегда, с самого начала, был верен тебе. Если ты до сих пор этого не понял, — значит, впустую прошла моя жизнь.
— Я знаю это, знаю. — Константин тут же почувствовал себя виноватым за то, что так редко говорил со старым товарищем. — С расширением моей империи на восток земли с избытком хватит для всех моих сыновей, и для Лициниана тоже. Поставив сейчас Криспа августом над западной половиной империи, я смогу ублажить тех, кому желательно удержать больше власти здесь, в Риме. И в то же время я оставлю здесь у власти доверенного мне человека, что позволит мне двинуть армию в Персию и снова прибрать к рукам этот регион.