— А тут уютно.
— Да, ведь правда уютно?
— Но, вижу, места для телевизора нет.
— А, у вас есть телевизор, — сказала мамка, будто вполне естественно иметь телевизор, не имея жилья. — Можно его тогда в гостиной поставить, — сказала она, присев в кокетливом книксене; он же ответил на ее улыбку просто:
— Да, разумеется, я все равно его почти не смотрю.
Так что дело было, в общем, решено. Его звали Кристиан, и он перебрался к нам в следующую субботу. Я к тому времени переселился к матери, которая как-то вдруг растерялась и никак не могла взять в толк, куда же ей теперь пристроиться. Прикинув так и эдак, она пришла к решению устроить и себе промежуточный плацдарм в своей собственной спальне, то есть остаться там, где она всегда и была и где мы к тому же занялись приготовлениями к встрече нового члена семьи, шестилетней Линды.
— Тебе, наверное, странным кажется жить здесь, — сочувственно сказала она мне.
Но нет, мне это не казалось странным, теперь мне из окна были видны стоящие напротив корпуса, а там у меня тоже было полно друзей. К тому же ситуация сложилась удачно в том смысле, что моя-то кровать исходно была двухэтажной, мамка ее по дешевке купила три года тому назад и разобрала на две части. Вторая часть хранилась в нашей кладовке на чердаке. Надо было только спустить ее оттуда и собрать поверх моей, это несложная операция, с ней мы могли справиться сами, не дергая Франка.
Но мамку беспокоили еще и другие вещи, например, пресловутый телевизор, который и действительно появился в гостиной, стоял там, но никогда не включался, потому что после того, как Кристиан к нам переехал, мы его самого некоторое время вообще не видели, если не считать пальто и шляпы, висевших на отведенном ему месте в прихожей, рядом с двумя пальто мамки и моей велюровой курткой. Он даже не поинтересовался, можно ли будет пользоваться кухней — а было нельзя, мы сдавали с правом пользоваться туалетом и ванной: одно купание в неделю. Наверное, он питался в кафе или, может, ел всухомятку в своей комнате, особняком; если он вообще там бывал, в комнате, потому что я не слышал оттуда ни звука. Как-то вечером мать решила, что всё, довольно, и постучалась к нему.
— Войдите, — раздалось из-за двери. Мы вошли. А там Кристиан сидит себе тихохонько в вишнево-красном кресле и читает газету, я такой раньше никогда не видел.
— Вы что же, телевизор не собираетесь смотреть? — спросила мамка.
— Да смотрите на здоровье, пожалуйста, мне-то, собственно, на этот телевизор плевать.
Я знал, что мамка не любит, когда так выражаются. И такие высказывания пресекает.
— А вы поели? — спросила она мрачно.
— После пяти не питаюсь, — произнес Кристиан с той же невыразительной интонацией и не отрывая глаз от газеты.
— Ну что вы такое говорите, — сказала мамка. — Пойдемте, поужинаете с нами.
И тут Кристиан поступил примерно так же, как я, когда на мамку такое находит; поблагодарив ее с вялой улыбкой, он поднялся с кресла.
— Но пусть это не входит в привычку, — добавил он, проходя в дверь.
— И не надейтесь, — парировала мать с явным облегчением: похоже, словечко «плевать» случайно сорвалось у него с языка.
— Садитесь вон туда.
— Может, перестанете мне выкать, — сказал Кристиан, усаживаясь за стол с того конца, где до этого никто никогда не сидел. — Как-то это не по-людски.
— Почему это? — возразила мать, нарезая зерновой хлеб на более тонкие, чем обычно, ломти.
— Ну, мы же простые работяги.
Ничего себе обоснование. Но тут я был на стороне Кристиана; язык, которым мамка начинала вдруг вещать всякий раз, как мы вступали в соприкосновение с окружающим миром, например, в обувном магазине, нигде больше и не воспринимался естественно, кроме этого самого магазина.
— А молодой человек кем хочет вырасти, а? — спросил он меня.
— Писателем, — немедля ответил я, и мамка рассмеялась.
— Да он ведь пока даже и не понимает, что это такое.
— Ну, это, может, даже и к лучшему, — парировал Кристиан.
— Почему это? — снова возразила мать.