— Так больно?
Линда осторожно покачала головой.
— А теперь?
Та же реакция.
Фру Амундсен подхватила ее под мышки, спустила со стола и велела пройти до стенки, на которой висят буквы, развернуться и вернуться назад, а потом пройти к обитой двери и снова вернуться, и еще она спросила, как ее зовут, на что Линда ответила только после того, как вопросительно посмотрела на мамку, а та ей кивнула.
— Вот как, Линда, красивое имя. А сколько же тебе лет? Линда снова ответила только после материного кивка.
— Шесть.
— Значит, ты осенью в школу пойдешь?
Линда кивнула.
— Она уже знает буквы, — сказал я.
— Надо же, уже знаешь, молодец.
— «Гэ», — сказала Линда.
Фру Амундсен кивнула, впечатленная, подсадила Линду назад на стол и перевела взгляд на мать.
— И что же за лекарства вы ей даете?
Мамка назвала лекарства.
— А спит она хорошо? — спросила фру Амундсен. Мамка кивнула.
— А много она спит? — спросила фру Амундсен. Пришлось мамке снова кивнуть и беззвучно пробормотать:
— Вообще-то да.
Фру Амундсен улыбнулась серьезной улыбкой, велела нам подождать и вышла куда-то, а мамка надела на Линду колготки и принялась было надевать носки и ботинки.
— Я сама умею, — сказала Линда, когда мамка завязывала бантиком шнурки на ботинках.
— Да знаю я, что ты умеешь, птичка моя, но сейчас я сама хочу их завязать.
Она потянула за шнурки, чтобы выровнять кончики; получилось как бантики на рождественских подарках. Потом она ни с того ни с сего обняла Линду, так и продолжавшую сидеть на шуршащей бумажке, да еще как обняла, такого объятия на весь Атлантический океан хватило бы, и я понял, что сейчас, по крайней мере, не стоит ожидать разгадки тайны трех моих сломанных ребер.
Я встал на весы и подвигал гирьки туда-сюда, потом подлез под угольник на стенке, которым измеряли рост, и мамка вообще не обратила на это внимания, так и стояла, уткнувшись носом в Линдины волосы и крепко ее обнимая, будто кто собирался украсть ее у нас, так что я тогда взял да и открыл похожий на сейф белый шкафчик на паучьих ножках; рассмотрел все пузырьки, ровными рядами выстроившиеся на стеклянных полочках, будто маленькие широкоплечие карлики, взял один в руки, потряс и начал уже откручивать пробку, и только тут мамка вмешалась, но и то лишь махнула рукой, устало так и удрученно махнула рукой.
Тогда я обратно завинтил пробку, закрыл дверцу шкафчика, взял указку, которая висела возле окна, отодвинул мамку в сторону, чтобы не мешала, и стал показывать указкой буквы на таблице для слепых, одну за другой, начав с верхней строчки в пирамидке, а Линда называла их; этим мы как раз и занимались, когда вернулась фру Амундсен. Она привела с собой молодого человека, которого мы раньше не видели, но он был приятный, со всеми нами поздоровался за руку. Он тоже, как фру Амундсен, попросил Линду походить по комнате взад-вперед, а потом увел мамку с собой в какой-то другой кабинет.
— Дети пусть здесь подождут, — бросил он через плечо, удаляясь.
Мы остались ждать. Фру Амундсен дала нам старый журнальчик с комиксами про Дональда Дака, я начал читать его вслух. Потом она отвела нас в приемную, потому что ей нужно было еще кого-то принять. Потом она снова за нами пришла, отвела в кабинет и сказала, что мы можем посидеть на маленьком черном кожаном диванчике, который был скорее слишком широким креслом, а сама села к письменному столу и принялась заполнять карточки сегодняшних посетителей, потому что стало уже совсем поздно.
Когда мамка вернулась, она, казалось, едва давала себе отчет, где она и кто с ней. И косметики на ней больше не осталось, а глаза были сухие и окаймленные красным; подписав острющим пером три какие-то бумаги, она вцепилась в Линду чуть ли не еще крепче, чем Линда в нее в тот день, когда приехала к нам на автобусе. Больше ничего не было сказано, пока мы не оказались на тротуаре, не услышали громыхания проносившегося мимо, плотного в час пик потока транспорта и не осознали, до чего же тихо и тоскливо было в этом пропахшем этиловым спиртом заведении.
— Ну что же, — жестко сказала мамка сама себе. — Ну что же.
Она окинула взглядом забитое транспортом шоссе, как бы прокладывая курс, а мы с Линдой напряженно всматривались ей в лицо, потому что не могли взять в толк, что происходит?
Дальше больше: оказалось, нам нужно зайти тут в один мясной магазин, про который мамка знала, купить бекону и разных колбас, а потом заглянуть в булочную, про которую мамка тоже знала, с детства, как я понял из ее общения с продавщицей: мамка разговаривала с ней слишком громко и по-свойски, а та дала нам по крендельку. Потом мы сели на троллейбус и вышли на площади Карла Бернера, чтобы пересесть на Тонсенхагенский автобус, и пока ждали автобус, успели еще купить по пакетику арахиса в автомате возле фабрики «Прогресс». Когда мы наконец добрались до дому, то угостились поджаренными ломтиками бекона с вареной картошкой — у нас в семье именно еда служит средством разрешения кризисов или сигналом того, что опасность миновала.