Я тоже больше не мог. Взял и ушел.
Вечером того же дня главная героиня ушла поиграть к одной из сестренок Марлене, так что арена была предоставлена матери и сыну полностью — почти полностью, потому как сломался телевизор и к нам заглянул один Кристианов знакомый в белом комбинезоне, оснащенный тяжеленным чемоданчиком с массой всяких электронных трубок и предохранителей, которые были разложены по малюсеньким ячеечкам, чтобы их легко было вытаскивать. Глядя, как он открутил заднюю крышку телевизора и погрузился в дотошное изучение содержимого пораженной силикозом грудной клетки, с легкими, сердцем и артериями, я почти отвлекся от мрачных мыслей. Я так и спросил, мол, вот это что — кишки, да? Но он в ответ посмотрел на меня очень серьезно.
— Нет, это техническое устройство. Оно не живое.
— Но ударить может?
— То есть как это?
— Ну, оно же может человека ударить?
— Если штепсель воткнуть в розетку, то может. Это называется «ток».
— Э-э... да.
— Ты не знаешь, что такое ток?
— Неа...
— Ну, электричество тогда, о нем-то ты слышал?
— Неа...
— Финн! — послышался из кухни голос матери, в самом пронзительном ее исполнении, я откликнулся в самом своем противном тоне: стоит нам взяться за эти роли, выйти из них бывает нелегко. Но одно в этом хорошо — когда играешь роль, то хоть не надо думать, что делать дальше. И вот я теперь спросил у этого типа, не стоит ли мне сунуть штепсель в розетку, чтоб его тряхнуло крепко или дух вон вышибло. Но тут вихрем влетела мамка, уволокла меня на кухню и спросила, какого черта я валяю дурака.
— Может, я тоже собираюсь во вспомогательный класс, — сказал я. Вид у нее был такой, будто она вот-вот опять залепит мне затрещину, но я увернулся, и вдруг мне в голову пришло совсем-совсем другое.
— Я хочу посмотреть фотографии.
— Какие фотографии?
— Моего отца.
— С какой стати?
Я вернулся в гостиную и попросил дядьку-электрика одолжить мне отвертку.
— Пожалуйста.
— А побольше нету?
Он дал мне большую отвертку, и я через мамкино минное поле прошел прямо в спальню и воткнул отвертку в щелку над запертым ящиком комода, потом сел на мамкину кровать — два метра от меня до всемогущей отмычки, которая пока еще не наделала никакого вреда, но торчала в предвкушении деяний, от чего мамка опешила, вбежав в спальню вслед за мной.
— Ты говорила, что она похожа на него, — сказал я.
— Чего-чего?
— Ты говорила, что Линда похожа на отца... нашего отца. Я хочу посмотреть, так это или нет.
Вид у нее был такой, будто она уже готова мне уступить, и тут я почувствовал, что во мне созрел следующий вопрос.
— Это ты ее мать?
— Ну что ты болтаешь?!
— Это ты ее мать?
— Финн!
По щекам у меня потекли слезы, я чуть не ослеп от них.
— Ты говорила не только, что она на него похожа, — сказал я, — но и что на тебя тоже.
Она постояла какое-то время, не шевелясь, потом села и начала гладить меня по волосам, перебирать их, трепать, но сегодня я ничего против не имел; так мы сидели и смотрели на эту огроменную отвертку, видавшая виды рукоятка которой была вымазана жиром и почерневшим маслом, боясь, что минует этот момент, схожий с примирением.
— Это сложно объяснить, Финн, — сказала она. — Но я имею в виду не то сходство, что проявляется у родственников.
— А какое тогда?
— Ну, что мы, может быть, пережили схожие вещи, в детстве...
— Что-то страшное?
Она подумала и сказала:
— Да.
Вид у меня, очевидно, был такой, будто я понимаю, о чем она говорит, хотя мне уже больше не хотелось ничего слушать. Она откинула прядку волос с лица, нагнулась и вынула из прикроватной тумбочки шкатулку со своими драгоценностями, открыла ее и дала мне бумагу, оказавшуюся документом с печатью, подтверждавшим, что я есть я, Финн, родившийся у нее и у крановщика в Акерской больнице в половине девятого утра, с верно указанными датой и годом, и даже было указано имя Финн, потому что так они еще раньше, когда планировали меня, решили меня назвать, если, конечно, я оказался бы мальчиком, потому что так звали моего деда по отцу.
— Это самое дорогое, что у меня есть, — медленно проговорила она.
— Ну ладно, — сказал я, изучая бумагу, на которой оказалась еще и подпись врача.
— Поэтому я и храню все это в шкатулке, понимаешь?
Я кивнул. Она протянула мне конверт и показала, что он пуст.
— И никакого другого свидетельства о рождении здесь нет, видишь?
Я снова кивнул, становясь на килограмм легче с каждой чайной ложкой, которую она мне скармливала.