Глава 26
Говорили, что Дундона увезли на «скорой», что он искалечен, что он умер и на нас заявят в полицию и посадят в тюрьму. Но уже в четверг он появился на школьном дворе с опухшим лицом, налитыми кровью глазами, с рукой на перевязи и с такой медлительностью в обычно разболтанном теле, что он мог стоять в толпе спокойно и отвечать на беспардонные вопросы.
Его окружала аура серы, ос и внезапной смерти. Но еще я заметил, что он держит что-то в руке, какую-то штуковину, которую он то закатывал в бинт перевязи, то оттуда извлекал, туда-сюда; в движениях его читался некий автоматизм, как если бы он натренировался или как если бы ими управлял стальной шарик. Я подошел и спросил:
— Ты это где взял?
— У Фредди I, — быстро ответил он.
Я посмотрел на сжатую в кулачок руку, в которой был сейчас зажат шарик... и даже чуть-чуть виден. Дундон тоже представлял собой двух человек в одном теле: бедолагу, которого можно пожалеть, и несносного говнюка с вечными воплями и зеленой гроздью соплей под носом, руки так и чешутся его утопить хотя бы. Но я знал, что Фредди I склонен к раскаянию. Он хороший мальчик. Я и сам раскаивался, но вдобавок был тяжелей свинца, ощущал себя по-новому и не был готов искупить наше собственное преступление прощением злодеяний Дундона; ни за что на свете. Поэтому я склонил голову набок, изобразил легкий кивок, развернулся и ушел.
В тот же день нам с Фредди I торжественно принесли в класс по уведомительному письму. Нам надлежало собрать вещички, немедленно покинуть школу и не показываться там до понедельника; чрезвычайно мягкое наказание, сообщалось нам назидательным шрифтом, назначенное с учетом того, что «происшествие имело место за пределами школьной территории».
Мы пошли домой; я — с облегчением, но Фредди I было о чем беспокоиться.
— Выдерут.
— Что, папка дома?
— Нет, мамка, она больнее лупит.
— А ты ничего ей не говорил?
— Не...
В семье Фредди I телефона тоже не было, а письмо, которое нам велели передать родителям в понедельник, он выкинул, так что единственными, кто ничего не знал о происходящем, были мать и сестры Фредди I, они давно ушли из школы в техникум.
Фредди I не вышел на улицу этим вечером, он сидел у окошка и карманным фонариком подавал мне знаки, потому что я-то тоже не вышел, не знал, как меня там встретят.
У нас дома дело о Дундоне не поминалось уже с понедельника, но воняло оно на кухонном столе, как разлагающийся труп, знаменуя собой новый формат отношений матери и сына. Не говоря уж об отношениях сына с жильцом. Дело в том, что Кристиан был посвящен в дело и так старался удержаться от высказываний на этот счет, что аж трещал по швам, будто мы наконец стали союзниками и сообщниками и могли углубиться в решение вопроса о том, как пересчитать градусы Фаренгейта в цельсий; я же думал только о монетке, про которую он мне как-то рассказал, об истории и износе; теперь я уже знал, что такое неискупимый грех, когда ничего не искупить и не исправить, непростительное преступление сидит внутри и остается на тебе навсегда, как шрам.
Мамке лучше удавалось выдерживать стиль.
— На этом деле я поставила крест, — сказала она, когда я пришел домой в понедельник. — С чем тебе сделать бутерброды?
— Откуда у тебя это пальто?
— Что?
— Пальто, в котором ты сегодня была?
— Не нарывайся.
Вот и все дела.
— Я буду один с ливерной колбасой, один с салями и один со сладкой пастой.
— Просят не так, Финн, и ты это знаешь.
— Можно мне, тогда?..
— Уже лучше.
— Ты взяла поносить?
— Что взяла?
— Пальто.
— Опять ты за свое!
Я задумался.
— Красивое.
— Финн!
Я поднял руки вверх, и хотя я, конечно, не мог обознаться, что за пальто я видел сегодня со спины на школьном дворе, но чувствовал, что не стоит мне как раньше испытывать ее терпение — сначала доводить ее до раздражения, а потом смешить, снимая усталость и напряжение. Вместо этого я скосил глаза на темное окно с моим отражением, во мраке за ним происходило интересное — осень превращалась в зиму. Мамка убрала со стола маргарин, сыр, колбасу и хлеб, налила себе в чашку кофе, села, поглядела на меня через стол и будто только теперь обнаружила, что там уныло сижу я: