Чудо. Роман с медициной
Памяти моей любимой жены
Часть первая. Печальная мелодия
Самое большое несчастье —
это счастье, оставшееся в прошлом.
Боэций
До двадцать пятой годовщины нашего бракосочетания осталось два месяца, когда я вышел из больницы на Ронда-де-Дальт и на минуту остановился на склоне Монбау, чтобы прийти в себя. Я не плакал — наверное, из-за шока. Конечно, я знал, что Рипсик умрет, но я не думал, что это будет так быстро. Сейчас она еще была жива, если можно назвать жизнью бессознательное состояние, из которого уже не выходят. Она не мучилась, не металась в агонии, она спала или, вернее, «была усыплена», как усыпляют собаку или кошку. Повсюду общество спорит о том, разрешить эвтаназию или нет, здесь же, в Барселоне, эту процедуру проводили совершенно буднично, и даже не по просьбе пациента, а скорее навязывая ему. На самом деле медленное «усыпление» началось еще раньше, когда Рипсик попала в больницу, ей сразу же собрались вводить морфий, но она воспротивилась — морфий отупляет, а она хотела остаться в ясном разуме, как она была всю жизнь. Последнее сражение с врачами она выдержала сегодня утром и действительно выиграла три-четыре часа осмысленного существования, но потом силы кончились. За это время мы успели кое о чем поговорить, но далеко не обо всем, о каких-то вещах просто не вспомнили, даже я, кому не надо было умирать. Когда мучения возобновились, она потребовала, чтобы я дал ей лекарства, принесенные из гостиницы. Роясь в сумке, я чувствовал, как руки дрожат. Наконец я нашел все таблетки, Рипсик жадно схватила их в горсть и проглотила, затем я позвал медсестру, она прикрепила к капельнице ампулу эвтаназии, и через некоторое время Рипсик уснула. Когда я убедился, что общаться с ней уже невозможно, я встал, взял сумку и ушел. Я был рядом с ней все две недели, что она провела в больнице, ходил в гостиницу только спать и иногда днем немного отдыхать, последние две ночи провел у ее кровати, в кресле, да, я устал, но дело было не в этом — я просто не мог смотреть, как умирает моя жена.
Небо прояснилось — а утром тучи накрыли город, под раскаты грома начался ливень. Природа и та взбунтовалась, она не была согласна с тем, что происходит в палате Рипсик. Позапрошлой ночью мне удалось добиться, чтобы кровать перенесли под окно, теперь, услышав, что ей придется умереть, Рипсик сказала, что хотела бы еще раз увидеть море, с ее этажа открывался вид на долину между холмами и синюю полоску за ней. Я попытался приподнять ее в постели, сразу это не получилось, и когда я выглянул в окно, то обнаружил, что моря вообще не видно, город погрузился в серую муть. Рипсик особенно и не огорчилась, наверное, у нее не хватало сил на эмоции, хотя она любила море, очень любила, и нашей последней мечтой, которую мы лелеяли еще пару дней назад, было вырваться из этой мерзкой больницы, поехать в Ниццу и снять там квартиру на Английской набережной, чтобы она могла каждый день смотреть на море, — в Барселоне оставаться мы не хотели, это был красивый город, но жадный и бесчестный, и мы так и не привыкли к нему.
Я сошел с крыльца, прошел между кафе и стоянкой такси, встал на эскалатор и поплыл вниз. В воздухе после дождя ощущалась свежесть, весь август нас мучила духота, было жарко и влажно, нечем было дышать, Рипсик очень от этого страдала, и я подумал: как жаль, что мы не прибыли сюда сейчас, может, все пошло бы иначе, а то и вовсе теперь, в сентябре, нас пригласили бы в Милан, где должны были начаться такие же опыты, с итальянцами мы наверняка поладили бы лучше — но это все были весьма сомнительные «бы», потому что здоровье Рипсик ухудшалось с каждым днем и вряд ли она смогла бы сейчас куда-то поехать.
Сойдя с эскалатора, я застыл перед беспрерывным потоком машин, дождался, пока светофор станет зеленым, перешел магистраль и по параллельной дороге побрел с горы вниз, в сторону гостиницы. И вдруг поймал себя на том, что в голове уже некоторое время звучит какая-то мелодия, начинается, доходит до конца и сразу возвращается
Я все шел и шел, ни о чем не думая, а мелодия все звучала и звучала. Мимо мчались машины, их было много, и здесь, на обычной дороге, в одном месте я мог свернуть и пойти дальше через сквер, но не сделал этого, моя воля была ослаблена. Два года я боролся за жизнь Рипсик, вместе с первым заболеванием даже пять лет, и мог бы еще бороться, но поражение подкосило мне ноги почти что в буквальном смысле — несколько раз я чувствовал, как колени подгибаются.