На полке оставался один персик из купленных ранее, я помыл его и съел, фрукты были единственным, что нам в Испании нравилось, сочные и сладкие, совсем непохожие на те, что экспортируются в Эстонию, мы уничтожали их во множестве и с наслаждением, особенно дыни, которые были еще вкуснее, чем узбекские, и арбузы, только вчера я отнес Рипсик в больницу четвертушку арбуза, и она даже съела немного…
Затем я вернулся в комнату и вытащил из шкафа мешок со своей одеждой. Последние две недели у меня доставало времени только на стирку бинтов и маек Рипсик, поэтому собрался целый ворох. Рубашки стирать не имело смысла, погладить их тут я все равно не мог, но оставались две свежие, одна нетронутая еще с Таллина, другую мне постирали в гостинице, за несусветные деньги, и я подумал, что до Италии продержусь, а в Италии попрошу Гаяне мне помочь. Однако носки и трусы отдавать Гаяне я никак не мог, поэтому отправился с ними в ванную, бросил в раковину, включил воду и стал намыливать. Четверть века мне не приходилось ничего стирать, все делала Рипсик, ее подруги рассказывали мне, как она в юности смеялась — мол, носки стирать мужу она не будет, однако она их стирала, и все остальное стирала, и, что надо было поутюжить, утюжила, и заботилась о том, чтобы у меня были новые рубашки и белье, не все ее покупки можно было назвать удачными, иногда рукава не доходили мне до запястья, что поделаешь, китайская дрянь, и сейчас я горько жалел, что иной раз реагировал на это иронической репликой, ведь Рипсик хотела как лучше, шить рубашки сама она не могла. Зато свитеров она мне связала дюжину или больше, разного цвета и с разными, порой сложнейшими узорами, но подлинным ее шедевром стал мой халат, длинный, просторный халат из толстой махровой ткани цвета слоновой кости, как Рипсик своими слабыми руками с ним справилась, я не знаю, халат был ужасно тяжелый, но справилась. Что в сравнении со всем этим какая-то шапочка с вышитой буквой «М»! И четверть века каждое утро она убирала не только свою постель, но и мою, лишь в самый последний год, когда химиотерапия отняла у нее силы, до меня дошло, что я могу убирать и сам, а с весны я стал убирать и ее постель, но вот к стирке она не подпускала меня до последнего, только полоскать иногда позволяла. Теперь мне приходилось все делать самому, но я был готов стирать и ее и свое до конца моих дней, только бы она была со мной…
А может, Рипсик погубила обостренная чувствительность, нежное сердце, скрывающееся за внешним спокойствием? Людей, которых она любила, было немного, но зато ее любовь была верной и крепкой. Рипсик очень переживала за своих родителей и трагически воспринимала медленный уход отца. Когда он постарел, его разум ослаб; помню, как она в Ереване огорчалась, находя отца в середине дня дремлющим в кресле, она старалась ему помочь, ставила в каждый приезд иглы, беседовала с ним на разные темы, чаще всего об опере, отец тогда оживал и мог долго рассуждать, почему этот певец ему нравится, а тот не нравится, из композиторов он кроме Верди очень любил Россини, и Рипсик унаследовала его любовь, в последние годы, когда в Интернете стали выкладывать раритетные оперные записи, она собрала все оперы Россини и жалела, что отец уже не может их слушать. Умер он зимой, ему было за девяносто, так что тут, пожалуй, уместны слова «закон природы», когда-то ведь нам всем придется уйти, и случилось это просто и спокойно — настолько, насколько вообще смерть может быть спокойной, — он просто однажды утром не встал с постели и продолжал спать еще двое суток и в какой-то момент перестал дышать. Мы прилетели в Ереван в ночь перед похоронами, Рипсик вместе с мамой и Гаяне устроились в широкой супружеской кровати родителей, а я остался на диване в гостиной, рядом с отцом, который по армянскому обычаю лежал в открытом гробу на большом обеденном столе, я не боялся мертвых, и мне в каком-то смысле даже нравилось быть с ним в ту последнюю ночь, я тоже любил его, он берег меня, как родного сына, что было для меня совершенно новым, неизведанным ощущением, потому что своего отца я почти не помнил. Но хотя его смерть и была образцово естественной, Рипсик заболела впервые именно после этого, спустя несколько месяцев, весной, мы не знали тогда, что это рак, небольшое пятнышко над грудью, подумаешь, наверное, киста, полагала Рипсик, идти к врачу она не хотела, и не только потому, что мы не имели страховки, она вообще избегала бывших коллег; однако через два года, когда отекла рука, выбора уже не было. Врачи не смогли скрыть испуг, болезнь зашла далеко, Рипсик быстренько оформили пенсию по инвалидности, это давало право на страховку, и вот так мы попали к Обормоту, которого мы тогда считали совсем не обормотом, а вполне толковым специалистом — «разумный эстонец», как выразилась Рипсик. Сразу оперировать было нельзя, опухоль вросла в мышцу, к счастью, она оказалась гормонозависимой, и на нее можно было в какой-то мере воздействовать препаратами, Обормот выписал те самые лекарства, которые сейчас я отложил для Гаяне, а я сел за компьютер и принялся искать альтернативные возможности — и наткнулся на тибетскую медицину. Рипсик тоже слышала про нее немало хорошего, я воодушевился, стал узнавать, как такие снадобья раздобыть, и раздобыл, и вместе эти два лечения, то, что делал Обормот, и тибетское, так усилили друг друга, что анализ крови чуть ли не скачком вернулся к нормативам, а потом стала уменьшаться опухоль, и уменьшалась она такими темпами, что в какой-то момент сделалось непонятным, что там вообще оперировать, — Обормот на наш вопрос, остается ли еще в груди опухоль, точно ответить не смог, может, сказал он, немного и осталось, а может, это рубец. Так мы прожили в полном спокойствии два года, даже отек руки почти исчез, что поразило Рипсик больше всего, но потом нас настиг стресс с фондом культуры, а спустя несколько месяцев Гаяне сообщила, что у мамы дела неважные. Мы снова полетели в Ереван, мама была жива, однако не ела, просто отказывалась, несколько дней она еще ходила, у нее были сильные ноги балерины, другая на ее месте давно перестала бы вставать, но она двигалась, я даже сходил с ней во двор погулять, как гулял раньше с папой Радамесом, — но когда на следующий день опять предложил прогулку, она уже не захотела, сутки пролежала в кровати, и все. Я старался как мог щадить не только Рипсик, но и Гаяне, отправлял их ночевать на квартиру Гаяне, сам же оставался сторожить маму, я вообще предпочел бы не брать Рипсик в Ереван, но это, конечно, было невозможно. Смерть мамы, свинство фонда культуры, «маленькая операция» — поди пойми, что именно из этого вернуло болезнь, но она вернулась…