– Завтра Новый год. По ассоциации идей, мне вспомнилось недавнее. Это что-то невероятное… год тому назад, именно в ночь на Новый год…
И он не договорил, лицо его побледнело. Никто слова не проронил, напряженно выжидая, что услышит дальше.
– В эту ночь… я понес дорогую утрату, – понижая голос, продолжал он, – и испытал ужас человека, присужденного к смерти.
У слушателей перехватило дыхание.
– Я был казнен, – с промелькнувшею неожиданно улыбкой и поспешно досказал Платонов.
Приятели снова переглянулись. Одна хозяйка, находившаяся по-прежнему в столовой и отдававшая приказания горничной, не слыхала последних слов Платонова, и довольное выражение не сходило с ее лица: каждый раз, когда Владимир сидел дома и у них собирались исключительно его друзья и товарищи, она чувствовала себя в самом прекрасном расположении духа. Между тем мужчины обменивались взглядами, смотрели вопросительно на улыбавшееся, но все еще бледное лицо своего вернувшегося издалека друга и не решались высказать сомнение или недоверчиво усмехнуться – черта, отличающая дружеские отношения настоящих порядочных людей. Хозяин дома, человек более других находчивый и живой, первый прервал молчание:
– Так как ты, Павел Григорьевич, слава Богу, жив и здоров, то, наверное, не откажешь в просьбе удовлетворить своих приятелей: расскажешь нам, что с тобою случилось?
– Да, пожалуйста! – подхватили голоса. – В твоих словах есть что-то загадочное.
– Загадочного ничего нет, – сказал Платонов, – если только не признавать, что вся жизнь человеческая – загадка… Ну, да вы лучше узнаете все из рассказа.
Хозяйка, поймавши последние слова, подала свой голос:
– А мне можно послушать, Павел Григорьевич?
– Вам можно, Катерина Петровна, – отозвался Платонов. – Но при посторонних я не буду рассказывать: вы знаете, я всегда был конфузлив, а теперь, пробывши долго в захолустье, и совсем одичал…
Хозяин поспешил поставить кресла и стулья перед камином полукругом; появились между креслами маленькие круглые столики, графин с холодною водой и пепельницы. Морев пригласил гостей пересесть.
– Здесь уютнее и теплее будет, – сказал он. – Ты, Павел Григорьевич, садись в середине, чтобы мы не только слышали тебя, но и лицо твое прекрасное могли созерцать.
– Любуйся, если тебе еще не надоело, – промолвил шутливо Платонов, останавливаясь за креслом, и голубовато-красное пламя разгоревшихся углей облило всю его фигуру, лицо и голову.
– Павел Григорьевич! – воскликнул статистик, тоненький и невысокого роста брюнет, – у тебя на висках по три седых волоса показалось.
– Десятки, Андрей Николаевич, – с легкою ноткой грусти в голосе ответил Платонов.
– Ах, проклятый статистик! – не утерпел ввернуть Морев. – И тут верен себе: седые волосы успел сосчитать.
В эту минуту из передней донесся звонок. Катерина Петровна встрепенулась.
– Неужели гости? кому бы так рано…
Муж проворно направился к ней.
– Если кто из гостей – прими, но в кабинет не пускай: скажи, что я занят…
– Какая досада! – произнесла хозяйка. – Не придется, пожалуй, мне и послушать Павла Григорьевича.
– Ну, иди скорее! – торопил муж. – А что дети – спят?
Лицо Катерины Петровны озарилось улыбкой счастливой матери.
– Спят! В восемь часов легли… Бегу, бегу! – И она легкою походкой устремилась через гостиную в зал.
Владимир Александрович постоял, прислушался и плотно затворил дверь из столовой в гостиную.
– Приехали, – сказал он, возвращаясь в кабинет. – Ну, да мы здесь безопасны… Дуняша! поставь на столик чай и уходи: ты понадобишься барыне.
Он подошел к камину и опустился на свободный стул. С улицы что-то громко и тяжело стукнуло, точно бревном об угол дома ударило.
– Как Мороз Иванович постукивает! – заметил один из профессоров.
– Не хуже северных! – проговорил Платонов. – Там это обыкновенное явление, а здесь, в Москве, я не помню, чтобы такие зимы когда стояли…
– А не пора ли тебе, дорогой наш друг, приступить к повествованию? – перебил его хозяин и посмотрел на часы. – Девять, господа! – прибавил он.
– Разве за мною дело? Я готов…
Неслышно и осторожно приотворилась дверь, из гостиной выглянуло чье-то женское лицо, посмотрело и скрылось; дверь снова закрылась, но не так плотно, как ее закрыл хозяин. В кабинете закурили сигары и папиросы.
– Так начинай же, Павел Григорьевич…
Наступила тишина.
I
– Начну я издалека, господа. Так для меня будет лучше… Два с лишком года я прожил в уездном городе, а в половине третьего перебрался в деревню, верст за двадцать, – начал Павел Григорьевич. – Видите ли, такое переселение оказалось необходимым в интересах моих научных исследований, – и по лицу Платонова скользнула улыбка. – Не скажу, что я покинул городишко без всякого сожаления. Нет! Томительна и пуста жизнь в уездных городах даже наших центральных губерний, а о жизни северных и говорить уж нечего: никаких-то интересов, кроме питания, игры в карты да спанья, все мелко и ничтожно до умопомрачения, до какой-то мучительной тоски и отчаяния… Первое время я совсем потерялся, желал даже поскорее умереть. Мещане и купцы на нового человека смотрят дико, почти враждебно; «аристократы» – чиновники и помещики – не то конфузятся, не то чего-то опасаются и недоверчиво на тебя поглядывают… Черт знает, что такое! Книги и занятия… Но ведь живой человек, и хочется тебе с живыми людьми поговорить… Однако спустя месяца три-четыре я сделал открытие: нашел живые человеческие души в лице судебного пристава и председателя земской управы. Живые души оказались также и среди местных учителей, но тех, по некоторым соображениям, я сам уже сторонился… Судебный пристав, человек лет под шестьдесят, первый со мною познакомился, пришел ко мне и потащил к председателю, человеку тоже пожилому. Оба они были люди умные, деятельные и следящие – в такой-то глуши! – за литературой и «новыми веяниями» нашей нескладной жизни. Немало они всего видели на своем веку, внимательно наблюдали и серьезно думали… Много я от них всего наслушался и, не скрою, научился… Я узнал, каким еще тяжелым, непробудным сном спит наша матушка Русь. Темнота, невежество и косность – больше всего невежество! – ревниво охраняют этот сон, не дают пахнуть свежему, благотворному ветерку, от которого рассеялся бы туман перед глазами и свалился бы кошмар. Но, наряду с этим, замечается и вот что: между отдельными личностями началась какая-то работа мысли – неясной, неопределенной и сбивчивой, но все же мысли… Потом я и сам, делая наблюдения и часто сталкиваясь с деревенским людом, имел случаи проверить мнение моих знакомых – мнение, составленное на основании фактов, – и пришел к одинаковому с ними убеждению. Да, мощный дух народа-богатыря и во сне работает, копошится там у него что-то и ждет только света, который бы озарил эту духовную возню и помог мысли выйти на правильный путь развития.