Я вернулся в Семениху. В Марьине меня не видели около месяца. Как мне было показаться девушке? Я находился точно в таком же положении, в каком бывает школьник, сделавший шалость и стыдящийся в ней сознаться перед своим учителем. Я не допускал, что Маша будет сердиться или попрекать меня, но было чего-то стыдно и – конец. До рождественских праздников оставалось всего несколько дней, вечеринки должны скоро прерваться, а мне во что бы то ни стало хотелось увидеть Машу до святок. Из леса и со «стороны» деревенские начали уже подъезжать. Приехал и мой хозяин с сыном, парнем лет двадцати… Славный был это парень: русый, здоровенный, с крупными чертами лица и смотревший увальнем, но чрезвычайно добродушный и почему-то любивший меня. Его и звали Никитушкой. Вот сидел я вечерком дома за чаем и подумывал о вечеринке. Вошел Никитушка в нагольном тулупе и с шапкою в руках.
– Что, Никитушка?
– Ничего, – ухмыльнулся парень, – я так, проведать тебя зашел. Може, говорю, не пойдет ли наш барин на поседки. Так я бы ему в товарищи.
– А ведь я только хочу идти.
– Ну вот, вот, я так и думал: пойдет, мол, седня Григорьич, беспременно пойдет.
– Да ты не хочешь ли чего?
– Не! Выпил бы с тобою чашку, да разболакаться неохота. Вставай, коли удумал, пойдем!
Дорогою Никитушка успел сообщить мне множество деревенских новостей. Между прочим, он сказал, что обо мне справлялась дьячкова Анна: вернулся ли я из Шахры. Почему нейдет в Марьино, если уж он дома: «Мы по нем соскушнились».
– Да кто же они-то? – спрашиваю.
– Знамо уж кто: сама Анна-то дьячкова да Марья, дочь Андрея Никифорова.
– Почему же это ты знаешь?
– Во-она! Да, поди, все девки с парнями про это знают. Экой ты простой парень!
– Да чего знают-то?.. Чудак ты голова!
– Вестимо чего. Марья-то, слышь, от тебя с ума сходит. Худеть с лица зачала, должно, пищи уж не решилась ли!
– Что за вздор ты мелешь?!
– Экой ты, погляжу я, простой барин! Чай, я слышанное толкую. Люб, значит, ты больно Марье-то, вот она по тебе и стала сохнуть… Только ты, слышь, что я тебе скажу: соблюдай осторожность. Парфенка подрядчиков сведал про это и хвастает тебе бока намять. Ну, да ты на праздниках-то не опасайся: я тебя оберегать стану. Отец Парфенку женить надумал: баловаться парнишка на чужой стороне научился. Как Парфенка на поседках форсит! Девки ему похвастались, что ты им за все гостинцев приносишь, а он когда-когда подсолнухами их оделит. Так вечор Парфенка платок с жемками[162] да орехами приволок, кинул девкам на колени и сказал: «Мы сами никаким господам не уступим, а что насчет семенихинского барина, то ему далеко со мной не изровняться».
До самого Марьина болтал Никитушка. Я слушал его и не отвечал: досада, опасение за доброе имя девушки и самобичевания волновали меня всю дорогу. У ворот одного, более других освещенного, дома, куда мы подошли, Никитушка потихоньку сказал:
– А ведь Марьи, гать, на беседке и нетуть.
Беседницы встретили меня приветливо, гречанка едва заметно покачала головою. Но Маши не видать. Парней было человек пять, и в числе их Парфен Игнатьич. Никитушка как влез в своем нагольном тулупе, так, не раздеваясь, и забился в дальний угол.
– Наше вам нижайшее, господин Платонов! – с комическою важностью поклонился мне сын подрядчика. – Все ли здоровы?
Я присел к Аннушке. В руках подрядчикова сына была хорошая гармоника. Беседницы просили его сыграть песенку, но как сам щеголь, так равно и другие из ребят не умели, а один только Никитушка играл. Передали ему гармонику.
– Какую, деушки, зачинать? – осведомился из угла парень.
– Какую сам удумаешь!
Никитушка начал, и беседа разом взяла:
Сне-е-ж-ки бе-е-елы-ые пу-ши-стые…
Мы с гречанкою между тем вели разговор. Я узнал, что Маша вчера была здесь, но что теперь она уже до святок не придет; затем мне сказали, что Парфен Игнатьич усердно за ней ухаживает, но что девушке это очень не нравится. Сообщили также, что «одна из девушек», в продолжение моего отсутствия, все ждала меня.
– Где же вы пропадали? – заключила вопросом Аннушка.