Я покосился, увидел… и содрогнулся… Мое уважение к закону доходит в эту секунду до такой степени, что я подвергаю себя вторичному риску.
– Может, это ошибка или недоразумение? – пристаю я к старшине. – Вместо меня кто-нибудь другой повешен?
– Что вы, господин Платонов! Разве такие дела зря могут производить?
– Но позвольте, скажите мне, кто же, по-вашему, теперь я?
– Вы – дух.
– Стало, я свободен и могу теперь уйти?
– Куда вам угодно; мы не смеем вас задерживать. Дух нам от Бога не предоставлено казнить.
Точно снова возродившийся, освобожденный от всяких уз, я почувствовал в себе неведомый источник новых сил, дивной мощи и небывалой энергии. И природа, и люди – все передо мною стало в ином свете, преобразованном и чистом, как оно вышло из рук Творца в первые минуты своего создания. Я вижу тихо спускающуюся с лазурных небес неземной красоты девушку, в белом, из живых цветов, венке на голове и с поднятою кверху рукой; она летит ко мне навстречу, и я слышу ее голос – нет, не голос – звуки небесной мелодии.
– Милый! узнал ли ты свою невесту?
– Дорогая моя!
Но тут, откуда взялись, показались люди, похожие на городовых; впереди их становой, урядники. Они беспокойно озираются, кого-то ищут глазами.
– Так нельзя, – переговариваются, – нужно его изловить. Те дурачье-то, мужики, отпустили его, а разве это дозволено?
Но вот они увидели… Все красные, с вспотелыми лицами, задыхаясь, бегут и кидаются на меня.
– Лови, лови!
Но они не в состоянии меня схватить, окружают живым кольцом, тянутся руками и не могут достать.
– Безумцы! – произносит моя дивная невеста, девушка в блистающем венке. – Разве вы смеете к нему прикоснуться? Взгляните на свои руки, в чем они? А он – дух, часть самого Божества.
IX
– Барин, а барин! Да вставай же! В который раз тебя будим… Неш не помер ли? – слышу я знакомый голос. – Павел Григорьевич, сударь!
Я проснулся. У кровати стоит хозяин, а от двери глядит встревоженное лицо Никитушки.
– Час уж времени, – говорит хозяин. – Вставай!
«Так все это был сон! – подумал я. – И злодейство – сон?!» – вспомнил я о Маше и всем существом обрадовался. Я быстро и весело поднялся.
– А у нас, барин, какое несчастье случилось: девушку в бане мертвую нашли, Андрея Никифоровича дочку, Машу-то. Чай, ты знавал ее?
Я уронил голову: не сон, значит, смерть Маши…
– Барин, барин!.. Слышь-ка, что я молвить тебе хочу, – заговорил Никита. – Ты не думай, что это Парфешкино дело: он еще из Максимовки не приезжал.
Я посмотрел на него.
– На кого же думают?
– На кого… Коли не Парфешка, так не на кого и думать: покойнице никто зла не желал.
– Ты постой, Никитушка, – остановил сына отец. – Дай я обскажу. Марьюшка у сестры гостила, знаешь, что в Шелепиху выдана? Накануне там крестины были, отец-то с матерью домой ушли, а Марья осталась; обещала на другой день к вечеру домой воротиться. Не пришла. Родители на то подумали, что она у сестрицы заночевала, и справки в тот день не делали; утром, мол, седни придет домой. К обедне ударили. Из Шелепихи Василий, муж старшей-то, идет. «А где Маша?» – спрашивают родители. «Чай, дома, – говорит Василий-то, – она вчера, как смерклось, порядком уж стемнело, простилась с нами и пошла к вам». Кинулись искать. Побежали к дьячковой дочери – нету, не бывала. Наведались еще в избу, две, куда Марья вхожа была, и туда не заглядывала. Куда девалась?.. Матка-то, Татьяна Васильевна, паренька своего, Ваняшку, к нам присылала: «Вернулся ли ваш барин?» – спросил. Мы, знамо, сказали: «дома».
– Да ты рассказывай, как нашли-то Машу, – вмешался Никитушка.
– А нашли-то как? Хозяйка той самой бани нашла. Утром к достойне уж благовестило – хватилась она, что вечор, как вымылись, позабыла баню запереть, а замок-от в передбанье на окошечке оставила. Пошла туда, везде сугробы надуло, ан на бане замок висит. Она, знаешь, к маленькому окошечку, заглянула в передбанье, ан тут она и есть, на лавке мертвая девушка сидит… Теперь у Никифоровича такой вой; плач идет – и не приведи только Господь-Батюшка слышать! Дьячковская дочь словно бы вне себя; ополоумела совсем девка.
– Дали уж знать становому, – прибавил Никитушка, – урядник караул в бане поставил. Будто, говорят, следы около бани обозначились. Ночью-то замело, а утром сегодня посдуло и видать стало… Сказывают: след ровно от ступней в калошах.
Парфен между тем домой не возвращался. Никто не знал о виновнике убийства. Но в народе сдержанно называли имя подрядчика: «Недаром он третьи сутки пропадает». Товарищ, с которым он тридцатого числа уехал, в тот же день возвратился и сказал, что Парфен остался в Максимовке гостить. На другой день по селу и деревням пробежало: «Убитую взрезать будут…» Эти два слова приводили деревенских людей в ужас.