А.И. Астафьев
Крошка Бобик
Лампа под темным абажуром полуосвещала небольшую, бедно меблированную комнату. У стола, на котором стояла лампа, сидела женщина лет тридцати, с исхудалым, измученным, но симпатичным лицом, и молодой человек, ученик одного из высших учебных заведений, обладающий дюжинною, пошловатою физиономией.
Женщина эта была жена одного мелкого литератора, звали ее Анной Ивановной Шмит; молодой же человек – ее двоюродный брат Александр Птицын.
Как Анна Ивановна, так и ее брат вели разговор вполголоса, чтобы не потревожить маленького больного сына ее, который лежал в этой же комнате, за ширмой.
– Когда же твой муж уехал в N…? – спросил Птицын.
– Уехал три дня тому назад. Ему надо покончить дело с издателем относительно своих сочинений и дополучить деньги.
– А вернется?
– Думаю, завтра. Ведь через два дня сочельник. Денег ни копейки. Сегодня истратила последние на лекарство Бобику. Кроме того, я послала ему сегодня же телеграмму, чтобы он не медлил ввиду болезни сына.
– Доктор был?
– Как же.
– Что он нашел у него?
– Воспаление легких. У такого крошки. Его ведь простудили во время последних беспорядков. Толпа взбунтовавшихся проходила мимо нашей квартиры, и один из них камнем вышиб стекла в окне… Холодом охватило малютку – и вот…
– Прискорбно, – равнодушно проговорил Птицын и, побарабанивая по столу пальцами, рассеянно стал глядеть на потолок.
– Ах, если бы ты знал, как я измучилась за это время, – продолжала Шмит, – три ночи подряд не спала. Кроме того, я так боюсь за Бобика. Если он умрет, я, кажется, не вынесу этого горя.
Анна Ивановна стиснула руками виски, и из ее глаз, которые выражали душевную муку и страх, выдавились слезы.
– Маменькина сентиментальность, – иронически усмехнулся Птицын.
– Александр, ты положительно неузнаваем. Куда у тебя девалась твоя прежняя доброта? Вообще меня поражает нынешняя молодежь. Какое у нее бессердечие, черствость.
– Дорогая моя, – продолжал Птицын докторальным тоном, – у нас столько горя всероссийского. Столько несчастных, столько затравленных властительными разбойниками, что, право, свое личное горе должно теряться среди этого общего горя, криков о помощи, рыданий и потоков святой крови освободителей.
– Слова… красивые слова – и больше ничего. Слова, прикрывающие нравственную пустоту и ничтожность. Человек, который равнодушен к единичному горю, не может печалиться искренно каким-то искусственно раздутым всенародным горем. Народолюбцы!..
Птицын в ответ иронически усмехнулся.
– Однако мне пора и идти. Сейчас у нас митинг. Будет произнесено окончательное слово насчет забастовок железных дорог и телеграфов. Я же… – И Птицын, небрежно кивнув головой, вышел из комнаты.
На сердце у Анны Ивановны было тяжело. Она подошла к окну, в которое заглядывала темная ночь.
То там, то здесь на улице раздавались выкрики пьяной, разнузданной черни. Где-то грубый сиплый голос фальшиво напевал русскую марсельезу. Где-то слышалось: «Товарищи, соединяйтесь», – и при этом площадная брань.
– Тьма. Непросветная тьма и хаос, – думала Анна Ивановна, с содроганием отходя от окна.
Анна Ивановна подошла к постели своего пятилетнего больного сына Бобика и склонилась над пылающим в жару ребенком.
«Крошка моя. Бедная крошка, – думала она. – В какое же тяжелое время ты начинаешь жить…»
Она села и задумалась. Перед ее умственными очами промелькнула прежняя жизнь.
Вот день ее свадьбы. Вот первые годы жизни с любимым человеком. Милые годы, хотя и полные лишений и труда. Труд мелкого литератора так плохо оплачивается…
Тут рождение ребенка. Ребенка, который внес с собою новый очаровательный мир в их жизнь. Вот первые годы крошки. Его лепет, его первые шаги. Его любовь к маме и папе. Как все их радовало, все восхищало в нем. Как, глядя на умного милого ребенка, они забывали свои материальные нужды. Какие планы они строили на будущности крошки. Вот его любимый уголок, где он, лепеча, возился со своими игрушками. Он опустел теперь. Игрушки лежат так же, как он их оставил в начале пароксизма лихорадки. Они лежат, а их хозяин, жертва людской злобы, мечется на кровати, сжигаемый болезненным жаром:
– Крошка, моя крошка, – не выдержала Анна Ивановна и зарыдала, – крошка, неужели я тебя больше не увижу лепечущим у игрушек в твоем любимом уголке? Неужели ты больше ко мне не приласкаешься, не прижмешься ко мне… Не улыбнешься. О! Господи, я готова отдать всю свою жизнь за здоровье ребенка.
Бобик пошевелился и прошептал своими пересохшими губами: