– Я давно тебя искала; ты мне нужен, – проговорила маска бесстрастным, ровным, но тихим голосом.
– Приказывай, – ответил я рассеянно.
– Через два часа тебя будут просить об одном небольшом деле – исполни его ради всего, что для тебя есть святого, – проговорила вдруг маска умоляющим голосом.
– Через час я буду дома, вероятно, в постели…
– Это все равно, – перебила она, – но умоляю тебя, исполни то, об чем тебя будут просить. Даешь ли мне слово?
– Хорошо, исполню, – ответил я, решительно не зная почему имея в ту минуту намерение выполнить все, об чем бы меня ни попросили.
– Благодарю, прощай, – проговорила едва внятно маска и потом как бы призраком скрылась в волнующейся толпе.
Через час действительно я был дома.
– Иван, ты опять натопил у меня в спальне, – заметил я с сердцем своему человеку, из бывших наших крепостных.
– Помилуйте, сударь, ведь пятнадцать градусов мороза. Утром холодно будет.
– У меня опять голова будет болеть.
– Печка совсем холодная, с чего же голова будет болеть, – возразил Иван обидчивым голосом.
Я долго не засыпал, наконец забылся… Как будто скрыпнула дверь из кабинета, открываю свои усталые глаза – передо мною старик полковник!..
– Она говорила вам, – начал он едва слышным голосом, устремив на меня свои пронзительные карие глаза. – Моя просьба небольшая: отслужите завтра панихиду о несчастных – Алексее, Анне и Евгении… Да вы забыли о моей тайне, – продолжал он, немного помолчав. – В мире полного откровения уже нет ее, откройте же теперь ее людям…
Старик тихими шагами скрылся за дверь…
На другой день я встал очень поздно. Что же это, галлюцинации, что ли, спрашивал я себя. Как бы то ни было, но я исполнил обещание: вечером этого дня была отслужена панихида.
Через неделю я получил от брата письмо, в котором он уведомлял меня, что наш чудак полковник приказал долго жить. Удивительнее всего было то, что его нашли, как описывает брат, замерзшим в пустой холодной комнате, сидящим на кресле перед портретом женщины и что смерть последовала в ночь двадцать седьмого декабря.
Опять все непонятное, опять все странное. «Неужели мир духов может иметь сообщение с нами?» – спрашивал я себя, раздумывая о случившемся по прочтении письма брата.
Сзади письменного стола висела у меня карта Средней Азии. На столе лежал топор американской работы, купленный мною недавно в американском магазине, что на Невском против Малой Морской. Я позвонил.
– Иван, сними со стены карту, – приказал я ему.
Тот посмотрел на меня с удивлением, но исполнил приказание. Я взял топор и начал стучать по стене. Звук был различный, явно указывающий, что здесь есть ниша. Меня бросило в лихорадку.
– Нельзя ли пробить здесь стену? – сказал я Ивану.
– Зачем же это, помилуйте, сударь, портить обои, – начал отговаривать меня Иван, смотря на меня с удивлением.
Однако я настоял на своем. С помощью топора нам легко было выбить первый кирпич, а затем работа становилась еще легче, так как ниша замурована была в один кирпич.
Вы спросите меня: что мы увидали?
Там лежала толстая рукопись, написанная старинным почерком на толстой синей бумаге. Я заинтересовался содержанием этой рукописи и по данному мне праву самим автором когда-нибудь познакомлю с нею читателей.
В.А. фон Роткирх
Мертвец в маскараде
В Вильне, на святках 1836 года, в так называемых «редутовых залах»,[126] был маскарад.
Тогдашние маскарады были не то, что нынешние. Они были в высшей степени приличны, элегантны и роскошны. Их посещало высшее интеллигентное общество, а в столице даже государь император. Ни малейшая вольность обращения или двусмысленность терпима не была; для личностей позорных вход на маскарады был решительно невозможным; интрига под маскою велась тонкая, остроумная, дипломатическая. Из маскарадов выносилось впечатление хорошее, нередко хватавшее за сердце. Молодые люди, если узнавали друг в друге тех, к кому лежала душа, высказывали те чувства, о которых без маски не смели заикнуться; тот же, у кого совесть была нечиста, мог услышать много такой правды, которой никто не посмел бы ему без маски бросить в лицо. Тогда маскарады имели нравственную, исправительную цель.
Что же сделало из них позднейшее поколение? Оно сделало их приютом безнравственности и грязи, сборищем публичных женщин и служанок. При разъездах редкая маска возвращается домой: для них уже заблаговременно приготовлены их кавалерами места злачные, не столь отдаленные. Ни одна порядочная дама не решится поехать в трущобы цинизма и разврата, называемые маскарадами. Приходится только удивляться, почему за теперешними маскарадами осталась древняя привилегия являться на них не иначе, как во фраках и белых галстуках, а военным непременно в мундирах, тогда как на «семейные вечера» в клубах статские ходят в черных галстуках, а военные в сюртуках с эполетами? Теперь маскарады превратились в какие-то трущобы; а кто же в такие вертепы ездит в мундире? К несчастью, зло маскарадов до того въелось в жизнь нашего материального поколения, что истребить маскарады, несмотря на анормальное, бессмысленное и безнравственное их существование, немыслимо. Пусть бы попробовал какой-нибудь столичный клуб облагородить себя и выбросить из своих стен ту грязь, которая, как бы в насмешку, называется не настоящим своим именем, а «маскарадом», тотчас нашлись бы сотни защитников и горячо принялись бы и словесно и письменно отстаивать интересы гетер, протестуя против воспрещения им собираться для увеселения в тех залах, которые устроены только для порядочных женщин. Как будто для нынешних маскарадов мало места в театрах?
126
«Редута» (польск.) – костюмированный бал, редутова зала – зал для них; Теобальд мог иметь в виду и зал ратуши, где устраивались балы и балы-маскарады.