Впрочем, они могли быть принесены из какой-нибудь оранжереи… Но кем и как?..
VII
Был уже первый час ночи, когда я ушел к себе наверх, в ту комнату, в которой я спал днем. Там была приготовлена мне постель. Константин проводил меня и пожелал мне доброй ночи.
Он был, очевидно, страшно утомлен, как бы разбит, с трудом двигался и говорил.
Когда я остался один и начал раздеваться, то я думал, что ко мне опять явятся ночные страхи, стеснение в груди. Но этого не было. Я почти тотчас же заснул, как только опустился в постель, и проспал всю ночь как убитый.
Утро было морозное и туманное. Клубы этого тумана окутывали все кругом, и все представлялось в каком-то странном, фантастическом виде.
Константин был очевидно болен. Он был бледен, угрюм, молчалив, и ни на какой разговор нельзя было его вызвать.
Я простился и уехал. Когда я оставил усадьбу Палаузова, то на меня напало совсем другое настроение. Я стал обдумывать все, что я видел и слышал, и пришел к заключению, что все это было дело внушения и поразительной, чудовищной галлюцинации. Я жалел, что на другой день не посмотрел на те цветы, которые явились на его письменном столе накануне. Я был убежден, что эти цветы в действительности не существовали.
Остальное все легко объяснимо.
Прошло шесть или семь лет.
Один раз, зимой, я был в клубе и встретил одного из знакомых соседей по деревне, помещика Галявкина.
– Слышали вы? – спросил он меня. – Наш сосед Палаузов… Константин Никандрыч?
– Что такое?
– Сошел с ума.
– Не может быть, – вскричал я.
– Я видел его сегодня в Центральной больнице. Он говорит страшную чепуху, бормочет несвязные слова, никого не узнает и бросается почти на всех, кого увидит.
«Не выдержал!» – подумал я.
В. Чаушанский
Ночь под новый год
I
Семейство Ивлевых собиралось ехать к соседям помещикам встречать Новый год. Вечер, по рассказам бывшей на Рождество молоденькой дочери Иваницких, куда собирались приглашенные Ивлевы, должен был выйти очень интересным. Для молодежи устраивалась елка с довольно ценными подарками, после чего начинался костюмированный вечер, на котором все обязаны были быть замаскированными.
Семейство Ивлевых к этому вечеру готовилось со второго дня Рождества. Старший сын – Борис, по просьбе своих двух сестер, ездил даже в уездный город за покупками принадлежностей для костюмов. Наконец все было готово. Даже старики Ивлевы и те нарядились: он – рыцарем, жена – монахиней; что же касается костюмов молодых людей, то Борис, как острый и веселый молодой человек, выбрал для себя наряд клоуна с массою бубенчиков и трещоток. Сестры его – грациозная молоденькая и хорошенькая шестнадцатилетняя Зиночка оделась русалкой, ухитрившись как-то из этого костюма сделать очень скромный; другая, старшая сестра Зины, Маша, роскошная шатенка восемнадцати лет, приготовила себе было наряд Дианы, но в день, назначенный для бала у Иваницких, с утра почувствовала себя нехорошо, так что по окончании раннего деревенского обеда, заявила, что она не поедет. Брат и сестра, отец и мать начали ее упрашивать. В особенности мать настаивала на поездке Маши, так как сегодня у Иваницких должен был быть богатый молодой помещик, ухаживавший за нею и брака с которым так желали старики Ивлевы.
– Поедем, Маша; дорогой головная боль пройдет; увидишь, как будет весело, – просила мать, но Маша противилась и в конце концов настояла на своем и осталась дома.
Большой возок, с обитыми медвежьим мехом дверками, запряженный тройкой сытых больших лошадей в русской сбруе, обильно усаженной медными бляхами, подъехал к крыльцу деревенского дома Ивлевых.
– Едем! Смотрите, скоро четыре часа, – торопила всех Зина, перебегая от матери к брату и отцу.
– Постой, вот, право, шустрая; успеешь еще натанцеваться; дай, вот, шлем хорошенько прикрепить, – говорил отец, надевая на голову какую-то громадную каску с торчавшими вверх страусовыми перьями, пожертвованными женой и дочерьми от старых своих шляп.
Наконец все собрались в зале. Няня, вынянчившая на руках еще Бориса, дряхлая старушка, тоже вышла из своей каморки. Увидя всех в необыкновенных нарядах, она укоризненно покачала головой.
– Ох-хо-хо… не к добру надеваете на себя срамотные одежды, – шамкала она, переводя свои слезливые глаза с одного замаскированного на другого, – право, не к добру; виданное ли дело, чтобы христианская душа, да так поганилась…
– Будет тебе каркать, старая, – остановил Борис, подходя к ней, причем многочисленные бубенчики, бывшие на его шутовском костюме, издали громкий безалаберный звук.