«Как время-то бежит!.. Боже мой! Боже мой! – думается старику Зосиме. – Нонче вот уже ровно двадцать годков минуло с того памятного времени, а ведь, кажись, как еще недавно все это приключилось!.. И тогда, в Святой вечер этот, так же ясно горели звездочки в выси беспредельной, такая же тишь непробудная царила в лесу дремучем, перед тем, как мятежный звон этот…»
Вдруг старик вздрогнул всем телом, в испуге отскочил от окна и прислушался… Так и есть, не примерещилось ему! Опять звон, такой же тревожный, такой же неистовый, как и двадцать лет тому назад, ясно послышался ему в глубине леса. Звон этот приближался к утесу и становился все явственнее; послышался и резкий крик, от которого почти обезумел старик, охваченный суеверным ужасом. «Неужто же опять?!.. Боже, не попусти!» – хрипло шептал он и вдруг грохнулся на колени перед иконами. Он хотел молиться, но слова не сходили с его уст. Перекрестившись, вскочил он на ноги, схватил заряженную двухстволку и, без шапки, без тулупа, выбежал из жилища. Не навстречу звону направился он, а бегом пустился наперерез ему, вдоль по краю обрыва, в ужасе повторяя: «Боже, не попусти!.. Боже!.. Боже милосердный!»
Седые волосы его развевались по ветру, дрожь прохватывала тело, дыхание спиралось в груди, а старик все бежал и перевел дух только тогда, когда очутился на широкой дорожке, которая обрывалась стеною утеса, а другим концом уходила в лесную глубь и, верстах в пяти, упиралась в проселок. Уже совсем близко слышится звон колокольцев, топот копыт и испуганные крики. И вот, видит Зосима, при лунном свете ясно выделилась из темной чащи тройка упряжных лошадей, бешено мчавшихся по косогору к обрыву. Он уже догадался, что лошади эти на проселке были вспуганы волками либо медведем, круто повернули в сторону и, закусив удила, понесли к утесу. На краю его уже не в силах были бы они остановиться и вместе с возком низверглись бы с двадцатисаженной высоты в лощину.
Вдруг навстречу им грянул выстрел и многократным откликом прокатился по лесу. Взвился на дыбы коренник и грохнулся оземь, насмерть пораженный пулею; пристяжные шарахнулись каждая в свою сторону – одна в постромках запуталась, другая о дерево ударилась, и бешеная тройка остановилась сразу, шагах во ста от обрыва.
Подбежал Зосима к лошадям, видит: кучер совсем обезумел от страха и все еще кричит на тройку да затягивает вожжи. Из-под кузова тоже вопли слышатся: там к обеспамятевшей молодой барыне прижимаются двое малых ребяток и сенная девушка, с бледными, исказившимися от перепуга лицами, и кричат надорвавшимися голосами.
– Не бойтесь, родные!.. Спасителя возблагодарите!.. Не попустил Господь! – старался успокоить их Зосима, хоть и сам трясся от волнения. – Теперича уже нечего страшиться… Волки-то сюда не заглянут: знакомы они со мною и на версту к обрыву не сунутся. Да ты-то, парень, чего галдишь? Уж тебе-то, брат, стыдно бы!.. Слезай с козел-то, постромки распутай, палую лошадь отвяжи, а пристяжных под уздцы возьми. Вот туда, направо, где свет мелькает, возок перетащим. Не плачьте, детушки: сейчас и маменька ваша опомнится… Ты, девушка, головку-то барыне поддержи, не давай свешиваться… Не робейте, болезные мои, все страхи уже миновали!
Налетная забота разогнала мрачные мысли старика и вернула ему обычную бодрость. Толково и умело распоряжался он, и, глядя на него, успокоилась понемногу прислуга барыни. Отвязали убитую лошадь, перепрягли пристяжных и по кочкам подвезли возок к самой башенке. Детей и обеспамятевшую барыню на руках перенес Зосима в горницу. Сенная девушка перетащила туда из возка дорожную перину и подушки и на широкой лавке приготовила постель барыне. От притирания снегом молодая женщина словно бы очнулась ненадолго, прошептала несколько бессвязных слов и вскоре впала в глубокий сон, который решено было не прерывать, чтобы дать ей успокоиться.
Когда, через час после того, барыня окончательно пришла в себя и огляделась вокруг, то невольно диву далась, не понимая, где она и что с нею приключилось. Видит, что лежит она на своих подушках в какой-то странной круглой горенке, увешанной по стенам медвежьими, волчьими и лисьими шкурами. Горенка ярко освещена десятком самодельных восковых свечей, вставленных в репаки на столе, накрытом чистою, белою скатертью, кипит ее дорожный самовар, и расставлены небольшие кадушки с медом, сушеными плодами и разным соленьем; Глафира, сенная девушка, возится у самовара, вынимая из погребца чай и чашки и что-то вполголоса рассказывает. Пятилетний барчук затеял игру с котятами, а малая сестрица его сидит у какого-то неведомого, седого, как лунь, старика, с умиленною улыбкою ее ласкающего. И невольно подумалось барыне: «Какое доброе, какое славное лицо у этого старика! И ведь кажется, где-то я его уже видела!»