Он поднял голову, но ко мне не повернулся. Я только услышал, как он рвет бумагу.
— Вы что делаете? — крикнул я и скатился вниз, но он бросил обрывки в огонь и повернулся ко мне, спрятав руки за спину.
— Тебе это нельзя читать, Паша!
Я ударил его по лицу, он покачнулся, глаза его наполнились слезами.
— Убей меня. Но читать такое тебе нельзя.
Я махнул рукой, сел в кресло. Мы с минуту смотрели друг на друга.
— Что там было, что? Вы можете мне объяснить?
— Делай со мной, что хочешь… Но я тебе ничего не скажу, даже под пыткой.
Я смотрел на его дрожащие губы и чувствовал очередной приступ безразличия. Или он мне его внушал?
— Идите… — Я махнул в сторону лестницы. — Кушать подано.
Я смотрел на догорающие обрывки бумаги, разглядел в последний момент торопливым почерком написанную строчку… Да пропади оно все!
Ничего и никуда не хотелось. Все уже было. Мы только все время повторяемся!
— Ну что стоите? — сказал я. — Извините, конечно. Хотите, встану на колени?
— Нет, Паша, нет! — мотнул он головой и встал на колени сам. В глазах стояли, как это случается теперь постоянно, слезы. — Ты мой, Паша, только мой. Забудь о нем! Забудь все, что у вас с ним было!
— А что — было? — сказал я, тяжело поднимаясь. — Ничего не было. Уже забыл… Вы есть будете или нет?
Он пропустил меня на лестнице вперед, будто опасаясь оставить одного возле догорающего в камине письма.
Я ничего не ел. Не хотелось. Он жалобно смотрел на меня, уплетая со сковороды.
— Сыграли бы что-нибудь, а? — попросил он. — Рахманинова. Или Скрябина.
— Не хочу, — сказал я. — Так, может, поедете с нами вместе, Андрей Андреевич? На прерванные вами гастроли. Как вы тут будете один?
— Ну да, — кивнул он, жуя. — И тебе будет спокойнее. Я бы с удовольствием, а Край? Могу я его оставить? Одно мое присутствие способствует стабилизации и прогрессу. Народ меня любит. И хочет, чтобы я был с ним. А уеду? Сразу возродятся нездоровые традиции, опять придет к власти не поймешь кто…
Он был прав. Пока он здесь, над Краем светит солнце, осадки только по ночам, утром все подсыхает, в небе одну радугу сменяет другая…
— Никто не узнает, — сказал я. — Вывезу вас ночью, с приклеенной бородой и в парике. Всего-то на пару деньков. И начнем с того, чем закончили, вернее, на чем вы нас прервали.
Я уехал в филармонию, был до самого вечера, злился на всех, опять ничего не шло…
Вечером решил заехать к Наталье. Просто подкатил к их конторе, которую теперь даже никто не охранял за ненадобностью.
Мой приход всполошил там всех. По-моему, они приняли меня за парламентера, пришедшего с ультиматумом. А так они там сидели и ждали, кому бы сдаться и отдать ключи от кабинетов. Сбежались буквально все.
Еще бы! Давно не было такого внимания к властям, которым давно уже никто не подчинялся… Искательно смотрели в рот и тянулись пожать руку… Бедная Наталья оторвалась от своей машинки. Приоткрыла ротик.
— Собирайся! — сказал я. — Поедем продолжать гастроли. Приказ Андрея Андреевича. Поезд сегодня ночью. Выезжаем прежним составом.
— Наталья Владимировна составляет списки избирателей! — пискнул кто-то сзади. — Она никак не может.
— Радимов есть среди кандидатов? — спросил я.
— Нет, до него невозможно добраться! Он не отвечает на наши звонки… Хотя его выдвигают буквально все! Как и вас.
— Тогда закрывайте вашу лавочку, — пожал я плечами. — Зачем нам выборы, когда все равно править будет Радимов?
— Но вам не кажется… — спросила Людмила Константиновна, которую я едва узнал — исхудавшую и уже совершенно седую, — что это как раз противоречит принципам демократии, которые пытался у нас насадить Андрей Андреевич?
Она не утратила в отличие от прочих ни командирского тона, ни директорской выправки. В отличие от того же Бодрова, опасливо поглядывавшего с задних рядов.
— Зачем нам демократия, когда у нас уже есть Радимов? — повторил я. — Это когда нет властителя дум и настроений, приходится одного льва заменять сотней кроликов, хотя это бесполезно… Ну выберут вас, все равно будете смотреть в рот ему, как сейчас мне, чтобы угадать мнение по каждому вопросу. А он будет отмалчиваться, как сейчас. И это будет весомее вашей болтовни. Знаете, как сказал Цицерон о крике молчания?
Я обвел их взглядом. Откуда им знать. Гимназиев, как и я, в отличие от Радимова не заканчивали. Я-то сам услышал это от него, как и многое другое.
— Не знаете, — сказал я, после минутной паузы. — Вот сейчас ваше молчание кричит о вашем невежестве и неумении управлять. А беретесь… В общем, — обернулся я снова к Наталье, спешно складывающей бумаги, — два часа на сборы!