— Станислаусом никого не зовут. Нам нужен Гюнтер. У всех людей уже есть Гюнтеры, — сказала Эльзбет, самая старшая, и упрямо подбоченилась.
Густав вскочил, спустил малыша на пол и стал расхаживать по кухне, тряся подтяжками, болтавшимися сзади.
— Это твой ребенок, что ли? Тебе самой-то сколько лет?
— Тринадцать.
— То-то же. А Станислаусом звали пожирателя стекла.
Лена опять попыталась предложить Бодо:
— Так звали скрипача-виртуоза.
— Где ты его видела?
— В той книге, что мне дала жена управляющего. Стоило Бодо три раза провести смычком по струнам, и все женщины пускались в пляс.
Густав наступил на подтяжки.
— А мужчины что же?
— Мужчины его ненавидели.
— Вот видишь. Нет, Бодо не годится. Этого парня будут звать только Станислаусом, тут уж я не уступлю ни на грош.
Эльзбет угрюмо забилась в угол за печью.
— Его будут дразнить страусом. Вот увидишь, ему будут кричать: «Станислаус — глупый страус!»
Густав пристально посмотрел на муху, сидевшую на стене, и сказал:
— Будут, но только до тех пор, пока он не начнет жрать стекло.
Чиновник магистрата поднял очки на лоб. Толстая синеватая складка мешала им теперь сползать обратно.
— Станислаус? А не звучит ли это немножко на польский лад?
Бюднер замахал рукой, сжимавшей шапку.
— Станислаус значится в календаре!
— А не подошло бы пареньку имя Вильгельм? Давно уже не было в записях ни одного Вильгельма. — Чиновник принялся чистить перо о пресс-папье.
Густав разозлился. Все будто сговорились против его Станислауса.
— Вильгельмом может любой болван назваться. А мой сын — Станислаус. Ведь не ты же его делал!
Чиновник потер жирную мочку уха.
— А уж не социал-демократ ли ты, Бюднер?
— Отвяжись от меня со своими социал-демократами. Я сам по себе, а Станислаус будет Станислаусом и будет жрать стекло.
— А ты разве не знаешь, кого зовут Вильгельмом?
— Этого имени нет в календаре.
Чиновник с отвращением записал в книгу: «…ребенок, нареченный Станислаусом».
Густав, прощаясь, поклонился. Чиновник не ответил.
Крестины пришлось отложить. Ничего не поделаешь, семейный бюджет!
Прошло уже с полмесяца, и вот в двери бюднеровского дома тихо и благостно постучал пастор. Густав как раз собирался бриться и сидел перед исцарапанным зеркалом с одной намыленной щекой. Пастор вошел в кухню, громко топая начищенными до блеска кожаными штиблетами. Лена выронила эмалированную детскую кружечку с портретом кайзера Вильгельма. Кусочек эмали откололся. У кайзера не стало торчащих кверху усов, но зато зияла огромная пасть. Пастор расстегнул на груди свой длинный черный сюртук. Он просунул толстый указательный палец за белый крахмальный воротничок и таким образом пропустил к тяжело дышащей груди струйку воздуха. Над белым воротничком торчала багровая голова — кочан красной капусты, а на нем — черная шляпа. Посланец неба плюхнулся на кухонную табуретку, едва не угодив святым седалищем в таз. «Ми…мир вам и божье благословение да пребудет с вами…»
Густав провел ладонью по намыленной щеке и смахнул пену за окно. Лена сняла фартук, вывернула его наизнанку и опять подвязала.
— Это ты та самая Лена, что была швеей в замке?
— Та самая, господин пастор.
— Давно мы с тобой не виделись, дитя мое!
— Да ведь все в хлопотах. Семеро детей, господин пастор.
— Господь благосклонен к вам. Семеро детей, говоришь ты, овечка моя, Лена? И всех их я окрестил. Или, может, кто другой перехватил у меня одно дитя? Мне так мнится, что я крестил у тебя шестерых, шестерых и никак не более.
— Прошу прощения, господин пастор, седьмой у нас еще свеженький.
Пастор поглядел на Густава.
— А ты кто таков, сын мой?
— Это мой муж, господин пастор. — Лена засунула сухое полено — дважды украденное полено — в плиту, чтобы подогреть кофе.
Пастор не спускал глаз с Густава.
— Сын мой, подай мне руку.
Густав протянул ему руку. Пастор поглядел на Лену, стоявшую на коленях перед очагом.
— Разве твой муж язычник? Я ни разу не видал его в церкви.
— Нот, он не язычник, господин пастор.
— Сколько времени твоему младшенькому, дитя мое, прихожанка моя, Лена?
— Две недели и один день.
— И как его будут звать?
— Его будут звать Станислаусом, господин пастор.
— Станислаусом? Мало того, что ему уже две недели и он еще язычник, так он к тому же еще и Станислаус?