— Доллар ползет вверх, и люди готовы душу продать. Привозишь из города новые товары, а деньги уже вполовину обесценились, — сказала лавочница.
Управительша жадно глотала пирог.
— Меняться надо. Мы все необходимое вымениваем на зерно и картошку.
— Да, тем, у кого такие полные амбары, как у вас… — язвительно проговорила жена учителя. Управительша поперхнулась.
— Все бы ничего, если бы этот сброд, эти батраки, были хоть немного понадежнее, — простонала Шульте. — Только привыкнешь к одному, глядишь, а он уже навострил лыжи. Они предпочитают быть безработными, ведь за это тоже деньги платят.
— О себе я этого не сказал бы, — нерешительно вставил Густав.
Станислаус уже и думать забыл о гостях. Он, скучая, слонялся по двору и саду. Новый костюм стеснял его. Крахмальный стоячий воротничок был уже заляпан черными следами пальцев. Он выпустил из хлева козлят и немного порадовался их угловатым прыжкам. В курятнике он нашел несушку, которая как раз усаживалась на яйца. Она сердито клюнула его в руку. Станислаус снял кудахтающую курицу с гнезда и закружил ее в воздухе:
— Отвыкай, отвыкай!
Это внезапное кружение напугало курицу. Да еще Станислаус положил ее на спину и в наказание потюкал указательным пальцем по клюву.
— И чтобы ни звука больше, поняла?!
Курица так и осталась лежать на спине. Лапки у нее поникли, она лежала как мертвая, только глаз, обращенный к небу, изредка мигал. Станислаус следил за мигающим куриным глазом. Курица не подымалась. Станислаус испугался: в день конфирмации он угробил курицу. Наказание наверняка обрушится на него. Необходимо уничтожить следы своего преступления. А папа Густав потом решит, что курицу утащил ястреб. Станислаус сбегал за лопатой. Сгреб в охапку безжизненную курицу, но она вдруг встала на лапы и убежала прочь. Станислаус страшно удивился.
Немного погодя он опять поймал курицу и, закружив ее в воздухе, опрокинул на спину. И опять она так застыла. На этот раз Станислаус хлопнул в ладоши и крикнул:
— Кышш!
Курица вскочила и бросилась наутек. Тогда Станислаус поймал другую — и смотри пожалуйста, она тоже лежала на спине столько, сколько он хотел. Прекрасное занятие в день конфирмации! Постепенно он перебрал всех кур одну за другой и уложил их на спину.
Восемь куриных трупиков лежали уже на приступке курятника, но, когда Станислаус закружил в воздухе петуха, из дому вышел папа Густав. Праздничная сигара выпала у него изо рта.
— Люди, люди, мальчишка спятил!
Женщины выбежали на крыльцо. И уставились на мертвых кур. Теперь еще и петух лежал рядом с ними — раскинув крылья, словно застреленный.
— Веревку, — кричал Густав, — дайте веревку и помогите связать сумасшедшего!
Лена кинулась искать веревку. Станислаус усмехнулся. Густав едва решился взглянуть на этого дьяволенка. Но в конце концов он схватил сына прежде, чем ему принесли веревку. Станислаус хлопнул в ладоши:
— Кыш!
Куры вскочили и с кудахтаньем кинулись на двор. Петух закричал от раненой гордости так, что далеко было слышно.
Шульте трижды сплюнула:
— Тьфу, тьфу, тьфу! Да он с чертом породнился! И как с таким в постель лечь?
Узкие губы учительши посинели. Случилось нечто из ряда вон выходящее: здесь действовали сверхъестественные силы!
Вот тут стоял Станислаус, а вот там стояли гости, папа Густав испуганно жался в сторонке. Этот парень еще, чего доброго, сграбастает тебя, будешь тогда тоже лежать как труп.
— У него дурной глаз! Он будет деньги грести лопатой, как навоз! — закричала Шульте.
Станислаус убежал в лес. Он не хотел быть человеком с дурным глазом. Что ж, значит, дети будут убегать от него и прятаться? В Шлейфмюле жила одна старуха с дурным глазом. Когда она шла с клюкой по деревенской улице и щурилась, все спешили спрятать детей и скотину. Наверно, едкий у нее был взгляд, если коровы, на которых она взглянет, вместо молока доились кровью.
Станислаус так рыдал, что цепочка на жилете покачивалась. А вдруг во время конфирмации он кроме вина и облатки проглотил еще что-то? Или слишком быстро проглотил и то и другое?
Он сидел и все думал, думал, пока не настала ночь. Ароматный ночной воздух смягчил остроту горя. Пестрый липовый бражник порхал вокруг него.
— О чем ты плачешь, сын Бюднера?
— У меня дурной глаз.
— Если б у тебя был дурной глаз, ты бы меня не видел.