— Вот, начиная с сегодняшнего дня как придешь с дежурства, так выпьешь этот чай. По-ученому он называется «снулли спатти». Будешь спать как сурок.
— Я прямо тут сидя мог бы заснуть.
— Ишь ты какой! А ну освободи кресло! Тут еще много людей ждет со всякими недугами.
Карле-трубач кряхтя поднялся. Он сунул руку в жилетный карман и извлек оттуда бумажку в сто марок. Совсем уже ветхую. Карле еще пощупал и помял ее, прежде чем протянуть Станислаусу. Густав тотчас же встал между ними:
— Я тебе покажу, Карл! За доброе дело — деньгами? Да Господь на небе будет корчиться от боли!
Густав плюнул на деньги, швырнул их на пол и ногой в носке задвинул под гардероб. Карле-трубач от страха начал кланяться:
— Я не хотел вас обидеть, люди добрые, простите!
Но такое халтурное извинение на папу Густава не подействовало. Он встал в позу перед Карле и грозно произнес:
— Чтоб никому ни слова о лечении!
Карле воздел руки к потолку, как бы клянясь:
— Тайны уйдут со мной в могилу, Густав!
— Так тому и быть! У нас уж отбою нет от пациентов. Но ведь всех не вылечишь!
Итак, реклама была обеспечена. Карле уже на улице поведал всем свой секрет.
Когда он ушел, Густав достал из-под шкафа деньги. Осмотрел их и поморщился:
— Это, конечно, все равно что жук начихал, но ведь, кажется, у нас хотят с помощью красных печатей увеличить, как это называется, номинальную стоимость этих сотенных.
Поутру наших чудодеев уже в шесть часов подняли с постели громким стуком в дверь. Густав растолкал Станислауса:
— Кто хочет творить чудеса — тому не до сна!
За дверью стоял батрак Ринка. Он подмигнул Густаву.
— Ты чего подмигиваешь? Говори, что тебе надо!
Ринка служил с Густавом в одной роте.
— Не строй из себя барина, приятель Густав! — И Ринка отодвинул Густава в сторону. Да еще подмигнул ему мимоходом. И лишь в сенях он начал как из мешка вытряхивать свои недуги: — Так уж мне худо, Густав, с самой Пасхи эти муки. Ну выпил я на Пасху маленько. А что еще видишь в этой жизни? И вот пью я себе и пью. И значит, я еще совсем здоровый, раз могу так пить. Вот ложусь я спать и просыпаюсь с этим морганьем. Ну, думаю, это пройдет. В детстве была у меня и оспа, и всякая сыпь, и все само проходило. Ну так поморгаю себе немного. А оно не проходит, замечаю я через неделю. Кладу на глаз повязку. Грею горячими отрубями. Не помогает. Теперь вот опять хожу без повязки. В конце концов, свежий воздух тоже лечит, так я себе думаю, но и свежий воздух не помогает. Бог свидетель! Но это бы еще с полбеды! В поместье пропало пять центнеров ржи. Инспектор Вайсбир всех нас решает допросить. И вот стою я там. Управитель с инспектором глаз с меня не сводят. «Тебе известно, куда делась рожь, лодырь?» — спрашивает меня инспектор. «Нет!» — говорю. А мой глаз — он как бы сам по себе подмигивает управителю. И управитель принимает это на свой счет. Он подходит и дает мне в зубы. Ну я тоже ему влепляю. Инспектор нас разнимает. Выходит так, что я будто бы управителя заподозрил. И теперь мне кажется — весь мир спятил. И сам я спятил. И что теперь будет? Так пусть твой парень, хочет он или нет, вылечит мое морганье наложением рук.
Густав застегнул жилетку:
— Все сюда идут за наложением рук. У мальчишки сил не так уж много. У него уж дрожь в артериях.
Ринка не унимался. Голос его стал слаще:
— Он еще спит, святое дитятко?
Тогда Густав сказал, очень учено и мудро:
— Глазное морганье так за здорово живешь не проходит. Тут чувствуется рука дьявола. Это действует дьявол, который сидит в шнапсе. И лечение это очень трудное. Мне вот, к примеру, надо кур кормить, а овса уже ни зернышка.
Ринка пообещал Густаву, что в конце месяца, когда с ним расплатятся натурой, он даст ему овса. Густав усадил Ринку в кожаное кресло и достал из шкафчика с черепом на дверце хитро изогнутую, начищенную до блеска проволоку. Он положил ее на подоконник перед Ринкой.
— Нашему чудодею надо еще умыться, и, прежде чем он явится, ты должен глазами как бы размотать эту проволоку. Взглядом следи за каждым изгибом и взглядом же распутывай каждый узелок. Но не прикасайся к проволоке, а то и помереть недолго. Не хватало мне еще на твои похороны тратиться!
Ринка остался один. Сидел, уставясь на проволоку. Взгляд его скользил по всем изгибам и, точно мышь в банке, метался среди сплетения узлов. У проволоки не было ни начала, ни конца.
Станислаус в кухне ел хлеб с творогом. Уже пробило семь. Опять кто-то постучал в дверь. Густав встрепенулся — новые посетители? Он надел черный пиджак от своего еще свадебного костюма и с нетерпением дожидался, когда сын наестся.