— Я, к сожалению, могла подарить вам только пять марок, — как мышь пропищала учительша и слегка пошатнулась. — Ведь надо же еще дожить до первого числа.
Эльзбет с пятью крестинными марками побежала в Шлейфмюле за мукой для блинчиков, сахаром и чуточкой шнапса для разочарованного, ах, еще как разочарованного Густава.
Под вечер на сковороде с длинной ручкой скворчали блинчики. Густав пытался заткнуть голодные детские рты. Всякий раз, как он сбрасывал со сковороды очередной золотисто-желтый блин, дети тут же рвали его на шесть частей и заглатывали. В горнице Шульте орала частушки. Да еще стучала при этом кулаками по столу. Кофейные чашки дребезжали.
Лена разрезала последний черничный пирог. Смеркалось. В кухне все еще скворчали блинчики. Запах пригорелого масла заполнил весь маленький дом. Заявились двое мужчин: лавочник и учитель пришли за своими женами.
— Только их еще не хватало!
— Будь спокойна как лошадь бельгийца! — Густав окинул взглядом бутыль с вином и остатки шнапса в своей бутылке.
Учитель был на диво тощий мужчина. Там, где полагается быть щекам, у него были вмятины. Если он чему-то удивлялся, то надувал эти вмятины.
— Вы уж извините этот наш… как это сказать… набег. Дело в том… моя жена боится ночью ходить через лес. Я читал об этом: страх от нервов… от нервов, да, а к тому же если испытываешь известное чувство бе…
Шульте не дала ему договорить:
— Заходи, учитель, слопай чего-нибудь!
Деревенский лавочник взирал на вещи и людей так, словно постоянно вычислял, сколько они могут стоить, если ему придется их купить. Лицо его было усеяно гнойными прыщами и напоминало поле весенним утром, когда земля покрыта кучками от дождевых червей.
— Знал бы я, что учитель придет, я бы дома остался. Одного мужчины хватит для женских страхов.
Густав подвинул ему стакан крыжовенного вина:
— Выпей со мной, лавочник! Твоя старуха в рот не берет!
Шульте опять завела:
На кухне теперь Эльзбет пекла блинчики. У нее они выходили не такие тонкие, как у отца. Дети заглатывали их и рыгали.
После стакана вина учитель выпил еще две рюмочки шнапса и впал в уныние:
— Лучше всего жить в колониях. Там, как это говорится, перспективы. А здесь топчешься на одном месте.
Его жена передернулась:
— Я не хочу достаться на обед дикарям.
Шульте схватила ее за плечи:
— Тебя они не сожрут, на тебе совсем мяса нет, учительша. Пойдем спляшем!
Шульте волокла упирающуюся учительшу по горнице и пела:
Вокруг дома летали летучие мыши. В кухне жужжали мухи.
Младшие дети заснули, прикорнув в углу за печкой. В горнице лавочник прицепился к учителю:
— А вы подумали, сколько это стоит?
— О чем вы?
— Сколько стоит — доехать до колоний. Кроме того, вам понадобится белый шлем и сетка от комаров.
На глазах учителя выступили слезы, крупные слезы школьника.
— Я читал, что негры с ума сходят по немецким педагогам. В немцах есть что-то такое, как это говорится, — что-то неотразимое…
Пронзительный крик огласил весь дом:
— Маленький, маленький мой!
И в горницу с младенцем на руках ворвалась Лена. Все общество застыло, словно готовясь фотографироваться. Оказалось, в люльку к малышу забралась кошка. Все гости ощупывали мокрую от пота головку ребенка. Шульте выхватила сведенного судорогой Станислауса у Лены, вытащила его из конверта и, держа за ножки, опустила вниз головой. Долго-долго не слышно было ни звука, потом вдруг тихое-тихое верещание. Шульте перевернула мальчика и хорошенько встряхнула крохотное тельце.
— Ожил, опять ожил!
Верещание уже перешло в крик. Шульте, держа ребенка на вытянутых руках, танцевала с ним по комнате:
Учитель толкнул лавочника:
— Я читал — сама жизнь протестует, если живое существо держать вверх ногами.
Лавочник давил свои прыщи.
— Столько расходов на крестины, и если бы младенчик помер, то все было бы зазря.
Густав, шатаясь, раскинув руки, приблизился к плачущему младенцу и поцеловал его в пупок, потом подошел к мужчинам и разлил им остаток шнапса в стаканы.