Графиня острым красным кончиком языка сняла табачинку с нижней губы.
— Вы ощущаете дремлющие в вас силы?
— Сперва я должен узнать, что птица жрет, и тогда уж я ее приручу! Это очень красивая птица, она небось не червяков ест, а кроличье жаркое.
Брови графини дрогнули.
— Речь не об этой птице. Я спрашиваю вас: вы представляете себе зрительно то, что предсказываете?
— Я обычно все выдумываю, а потом уж так получается.
Графиня выдохнула дым вертикально вверх.
— Пребываете ли вы в состоянии галлюцинации, когда говорите о вещах, которые еще не могут быть известны?
— Нет, я не пребываю в состоянии аллилуйи. На Пасху меня конфирмуют.
Графиня прищурила один глаз и выпустила дым прямо в попугая.
— Мрачная погода, — сказал какаду.
Бледная дама поднялась и обошла гостиную.
— А можете ли вы здесь, сейчас проявить свои способности?
Станислаус пожал плечами.
— Можете вы, к примеру, сказать, где в эту минуту находится граф?
— О-о-он? Что он делает? Лежит в постели.
Горничную послали осторожненько узнать, где граф. Станислаус побледнел. Сигарета не пошла ему впрок. Он выкинул ее в открытое окно и схватился рукой за горло. Графиня подвинула к нему вазу с заморскими фруктами:
— Не угодно ли?
Станислаус взял самый большой апельсин и впился зубами в красно-желтую кожуру. Ему хотелось поскорее заглушить вкус сигареты. Наконец он очистил апельсин и съел. Графиня смотрела на все это, как городские жители смотрят на кормление обезьян в зоологическом саду. Наконец вернулась горничная:
— Их сиятельство лежат и читают охотничью газету.
Графиня опять покачала ногой. Голубой помпон на ее домашней туфельке казался огромной бабочкой.
— Интересно! Нет, я не из любопытства спрашиваю, но, может, вы знаете и то, какой дорогой граф ходит на охоту. Как вы понимаете, мне-то это известно, но таким образом можно проверить, что вы об этом знаете.
Станислаус еще раз утер нос рукавом и начал:
— Он идет вниз по аллее парка, за стеной парка он отыскивает жердину и с ее помощью перепрыгивает через овражек, ведь там нет мостика. Потом пробирается сквозь кусты и там…
— А потом? — Графиня выпускала дым изо рта уже клубами.
Станислаус повел головой в сторону горничной:
— Пусть только она выйдет.
Графиня отослала девушку, а сама на всякий случай встала так, чтобы сразу дотянуться до звонка. Как знать, ведь он совсем дикарь, этот мальчик. Он так впился в кожуру апельсина…
— Ну? — с пугающим дружелюбием в голосе спросила она.
— Альма все разболтает и осрамит вас, — сказал Станислаус.
Глаза графини стали круглыми, как пятидесятипфенниговые монеты.
Станислаус рассказал про графа и гувернантку у лисьей норы:
— Они немножко разделись, но налетели комары, и они опять оделись. Воспитательница все время боялась рыжих муравьев.
Теперь побледнела графиня, но, в отличие от Станислауса, не сигарета была тому причиной. Это уж не просто болтовня. Ее слегка качнуло, когда она потянулась к звонку. Альма вывела Станислауса из дому.
— Ты ей что-нибудь плохое предсказал?
— А ты и рада!
Дома старики сидели и ждали его.
— Тебя, конечно, щедро одарили и оценили по достоинству, да? — Густав даже погладил сына по голове.
— Одна вонючая сигарета и один сладкий лимон!
Хороши подарки! Станислаус даже вывернул карманы в знак того, что этим все и ограничилось. И пошел в сад свистать своих птиц.
Через два часа явился лакей из замка:
— Госпожа требует Станислауса, живо, живо!
Густав буквально вытолкал за дверь упирающегося мальчишку.
— Теперь уж она тебя наградит как подобает таким людям.
На сей раз графиня возлежала на диване. Горничная ходила на цыпочках.
— Ты ей болезнь, что ли, напророчил? — Девушка похлопала Станислауса по плечу и отпрянула, как будто ее током ударило: — В тебе что, провода высокого напряжения, что ли?
— Не мели ерунды! — сказал Станислаус. — Я что, должен забрать птицу и приручить ее для вас?
Графиня заговорила слабым голосом. Она явно плакала.
— Я лежу здесь, и в некотором роде я в ваших руках, молодой человек.
Станислаус глянул на свои руки — потрескавшиеся, с въевшейся в трещины грязью.
— Вы не посмеете меня разочаровать! Мне нужны доказательства. Вы понимаете, может быть, вам уже ведомо, когда граф опять…
Станислаус вытянул нитку из своих заштопанных штанов.
— Вам надо быть начеку!
— А вы мне этого не скажете?
— Как я могу это знать, но носовой платок еще лежит там.
— Какой носовой платок?
— Шелковая тряпочка этой фройлейн. Он лежит возле лисьей норы. Он достался лисе. Но лиса его выкинула. Очень вонял духами.
Графиня поднялась. Она сжала маленькие кулачки и залилась краской гнева. Возможно, она не так уж больна, как хочет показать. Станислаус был рад, что графиня не прикована из-за него к постели. А вдруг она в родстве с королевой бабочек, которую так давно ищет Станислаус? У пчел же есть королева, почему бы не быть королеве и у бабочек? Под конец эта белая дама провела его по своим владениям и в благодарность за то, что он рассказал ей о графе, посвятила его в великие тайны мира бабочек.
Крохотная ручка дамы юркнула в шкатулку, точно белая мышь. И выскользнула назад с денежной купюрой.
— Очень, очень вам благодарна, вы ведь придете, если я велю вас позвать, правда?
— Если все будет нормально.
Густав уставился на деньги. Это была купюра достоинством в миллион марок. Станислаус положил ее на кухонный стол. Старик даже понюхал ее:
— Должно быть, графине понравилось то, что наш мальчик ей напророчил.
— Тут хватит на восемь фунтов хлеба, — презрительно сказала Лена.
11
Дети Бюднеров разлетаются кто куда, Станислауса конфирмуют, и он делает вид, что убивает отцовских кур.
Дом Бюднеров был теперь тихим, как улей после роения. С тех пор как Эльзбет стала служить в городе, из дома словно вторая матка с роем вылетела. Старшие дети Бюднеров разлетелись кто куда один за другим из Визенталя в широкий мир.
Эльзбет в дополнение к ребенку нашла себе и мужа. Муж работал на угольном экскаваторе. Он взял Эльзбет на вскрышные работы в своем карьере. Таким образом, они всегда были вместе. Они сходили в бюро записи актов гражданского состояния, прихватив с собою двух шахтеров в качестве свидетелей, все поставили свои подписи на бумаге. Вот и вся свадьба!
Лена пребывала в дурном расположении духа: ее дочка лишилась главного праздника в жизни женщины. Густав пытался все обмозговать и взглянуть на это зрелым взглядом.
— Они правы, — сказал он. — Всякие праздники стоят денег. А так хоть не потратились зря.
Лену это не утешило:
— Боже милостивый, они же, чего доброго, красную свадьбу сыграют!
— Ну да, — сказал Густав, который и сам был уже не совсем бесцветным. Три месяца назад он вступил в местное отделение социал-демократической партии и, работая в хлеву, иной раз повторял свои военные песни: «Нам, молодым, открыт весь мир…»
— Как раз ты очень юный, — насмешничала Лена.
Густав не обращал внимания на ядовитые речи Лены. Он даже маршировал первого мая по Шлейфмюле со знаменем местного отделения в руках. За это его и еще нескольких стеклодувов уволили с завода. Оставили без работы.
— Вот теперь и пой свои песни про юных борцов, — сказала Лена. — Господи, верни ему разум.
Через два дня Густава и его приятелей, браво распевавших песни, вернули на завод. Может, Господь услышал Ленины молитвы? Председателя и секретаря местного отделения партии уволили раз и навсегда, и никогда уже им не держать в руках стеклодувной трубки. Рабочие забастовали. Так что ж, Густаву, который только что опять получил работу, снова от нее отказаться? Когда он рано утром явился на завод, рабочие перехватили его:
— Вот идет Густав! Он будет стоять в пикете забастовщиков, уж мы-то его знаем!