Выбрать главу

— Уж ячмень-то на добавку мы раздобудем, Резерль!

А были люди, которым хотелось услышать, как ротмистр якобы сказал своей жене: «Я скоро буду дома, Резерль!»

Разве это не означало скорого отпуска?

— Всякое бывало, и на войне еще всякое может быть, — пророчествовал Крафтчек. — На войне уже случалось, что в Гляйвиц, Хинденбург и Бойтен ехали через Вену, так что все ерунда. Я не был бы так в этом уверен, если б на корабле мне не кивнула Мадонна.

Три дня спустя их поезд покинул товарную станцию в Вене, так и не получив приказа выгружаться. Крафтчек очень тяжело это пережил. Но ему пришлось простить свою Мадонну.

— У нее, видно, многовато работенки, ведь во время войны к ней то один, то другой пристает с просьбами.

Кроме того, у него появился повод к новым надеждам: их путь лежал на юг, в конце концов, может, и в колонии. Рисовая каша и кофе — Мадонна лучше всякого высокого начальства знала, чего недостает немецкому народу.

И все-таки в Вене кое-кто сошел с поезда, но это случилось незаметно. То были капитан медицинской службы Шерф и лейтенант Цертлинг. Их арестовали в поезде и передали в вокзальную комендатуру. Доктор Шерф обнаружил психическую болезнь у Вейсблатта, а болезнь Маршнера осталась для него загадкой. Маршнеру добывали старые чулки, чтобы он их распускал, и ждали, когда в связи со сменой обстановки стихнет его лагерное бешенство. Но болезнь Маршнера не проходила. Маршнер был очень доволен этим эрзацем колючей проволоки, он ее сматывал, разматывал, натягивал. Но санитарный вагон был тесен, а любовь Шерфа и лейтенанта Цертлинга при виде родины только возрастала. Лейтенант Цертлинг и доктор Шерф были недостаточно осторожны. Маршнер застал их и огородил колючей проволокой.

Ротмистр Беетц как истинный победитель расхаживал взад и вперед вдоль поезда, пока тот еще стоял в пригороде Вены.

— Ха, вот погань, разложение в армии! — Он вытащил свой пивоварский носовой платок красного цвета, протер пенсне и увидел, как конвой исчез в станционном здании вместе с обоими арестованными. Из окна санитарного вагона второго класса смотрел Маршнер, идиотски улыбаясь и сматывая шерсть в клубок.

Они ехали по Штирии, и многие уже толком не знали, что это — все еще великая Германия или уже нет. Все дальше и дальше в горы, и все чаще и чаще туннели, где чувствуешь себя заживо погребенным. В вагонах теперь было тихо, ибо проклятьями они разражались про себя.

25

Станислаус сводит знакомство с войной, ползет на чьи-то рыдания и обнаруживает, что командиры воюют сами с собой.

Была ночь, и они ехали по горам Югославии. Все желания, все планы на отпуск они утопили в безразличии и долгие часы своей пропащей жизни проводили во сне или в полузабытьи. Гудок локомотива перед въездом в туннель, кто-то пугается, но тут же, опомнившись, вновь погружается в дремоту.

Станислаус лежал без сна. Он, пожалуй, единственный из всех ничего не ждал от родины. Между ним и Лилиан пролегли морозные дали. Быть может, его мать Лена, его сестра Эльзбет или папа Густав ненадолго обрадовались бы, если бы он их разыскал; но потом все опять вошло бы в обычную колею. Радость жизни надо черпать в себе самом. Но как это осуществить, когда кругом хаос, война? Долгая цепь часто повторяющихся мыслей гремела в его ночи, и звенья этой цепи были гладкими от постоянного употребления. Взять, к примеру, капитана медицинской службы Шерфа и лейтенанта Цертлинга. Он их обоих не терпел, но почему им нельзя было любить друг друга? Кто запретил им, избегая женщин, довольствоваться друг другом? Государство? Чего опасалась громадная машина власти?

На этом месте разрастающаяся мысль Станислауса была прибита к земле. Локомотив резко затормозил. Вагоны с грохотом натолкнулись один на другой. Раздался громкий выстрел. Все перемешалось: солдаты, ранцы, котелки. Звенели штыки, клацали затворы карабинов. Тьма заполнилась грубыми звуками. На крыше вагона вовсю стреляли. Кругом сыпался огненный дождь. Станислаус подбежал к двери. Второй шквал огня загнал его в глубь вагона.

— Тревога!

— К оружию!

— По противнику!

— Святая Матерь Божья, не забудь про мой амулет!

— Мой карабин украли!

И снова грохот, грохот, да еще шипенье тусклого огненного дождя.

— Третий взвод, слушай мою команду! — Это было чириканье воробьиного вахмистра Цаудерера. Взвод Станислауса остался без командира, после того как в Вене арестовали лейтенанта Цертлинга.

Вагонные двери со скрипом раздвинулись. Застрочил пулемет. Раздались ружейные выстрелы.

— Вот подлость! — зарычал кто-то. — А может, это и есть фронт?

Нет, это был не фронт, но кругом свистели пули, летели осколки снарядов. На одном из вагонов загорелась рубероидная крыша.

Они находились в ущелье с отлогими склонами. Сверху по ним стреляли. Они заползли под вагоны, стукаясь головами о вагонные оси. Около локомотива раздался хриплый голос какого-то офицера:

— Бандитское отребье!

«Террактактак!» — пулемет. «Блеф, блеф, блеф!» — отдельные ружейные выстрелы. Конское ржание. Вскрик. Предсмертный вскрик? Орущие унтер-офицеры. Суматоха нарастала.

— Подальше от горящих вагонов! Противник все видит! В укрытие! Лезьте вверх!

— Ко мне! Да ко мне же! — донесся со скалы голос пивовара. — Прекратить стрельбу!

Грохот и вспышки пошли на убыль. Но на склонах справа и слева от железнодорожного пути завязался бой. Уханье взрывов, пальба из гранатометов. Станислаус лежал за обломком скалы повыше железной дороги. Из ущелья поднимался паровозный дым. Снопы искр улетали в нашпигованное звездами южное небо, кругом пальба, грохот, и пули щебечут рядом.

А куда стрелять Станислаусу? Он не видел противника. Вон там, на склоне скалы, лежат его товарищи по батальону. В них, что ли, стрелять? Так вот, значит, как выглядит война? Во время учений, строевой подготовки всегда были четкие линии: здесь мы — там противник. Все обходы противника всегда удавались, каждый учебный бой кончался победой.

Три пули одна за другой ударили в камень у самой головы Станислауса. Он лежал на своем карабине. В ущелье ржали кони и в смертном ужасе бились о стены вагонов.

Вейсблатт попался на глаза унтер-офицеру второго взвода. Унтер-офицер погнал его вверх по скале слева от дороги. Вейсблатт сам себе дивился. Откуда взялась у него эта прыть, как быстро и ловко он карабкается вверх! Может, правы те философы, которые утверждали, что война пробуждает инстинкт самосохранения и делает из маленького человека настоящего мужчину? Значит, прав Ницше? Вейсблатт упал в яму, казалось специально для него приготовленную. Когда унтер-офицер наконец вскарабкался наверх, то не увидел Вейсблатта — тот исчез, словно сожранный скалами. Вейсблатт подождал, покуда унтер-офицер пройдет мимо, и пришел к заключению, что в этой расщелине можно жить. Пусть кричат и стреляют те, кому охота кричать и стрелять. Вейсблатт дрожал, но все-таки чувствовал себя в безопасности.

— Вперед, вперед!

Почему это Вейсблатт должен идти вперед? Откуда он знает, что там, впереди? Он увидел над собою огромное небо. Ночное небо, как будто вырезанное из полотна с южным пейзажем. Звезды мерцали и сверкали, и луна скользнула мимо ватного облака, прошла его насквозь. Она величественно проплыла над мышиным сердцем Вейсблатта. Она выполняла свою ночную программу. Она была тут, она светила, но она была выше этих жалких людских воплей и грохота стрельбы. Казалось, и война тоже обошла Вейсблатта стороной, ибо она теперь громыхала, клацала и кричала на плато в отдалении.

Станислаус полз. Полз на звук рыданий. Кто-то кричал:

— Помогите! Помогите же мне!

Перед собой Станислаус толкал обломок скалы, словно щит. Усилился стрекот пулеметных очередей. Он защищал голову камнем. Минутами ему казалось, что нет на свете ничего дороже его головы, но, когда до него доносился плач товарища, он забывал о своей голове. С другой стороны ущелья он услышал приказ стрелять, немецкий приказ. Сомнений не было: солдаты батальона палили друг в друга.