Собственно, Густав намеревался начать работать, но дал себя уговорить. В конце концов, он был отцом начинающего пожирателя стекла, да и сам в молодости за печкой не отсиживался.
Густав стал в пикет и выдержал испытание. Правда, все больше рабочих то и дело прошмыгивали на завод с другого хода и приступали к работе, но Густав стоял твердо. Он еще с войны знал, что нельзя безнаказанно покинуть свой пост. Но забастовка провалилась, и Густав был на сей раз наказан за то, что не покинул пост. Его уволили. И уже навсегда, как было сказано. Он не сумел оценить по достоинству добросердечие хозяина.
Лена швыряла Густаву ломти хлеба с маргарином как собаке. Бог ее простит, она в молодые годы много читала, но такого дурня, как ее старик, ей ни в одной книжке не встретилось. И счастье, что сыновья выдались не в отца.
Эрих выучился на мясника. С колбасами возишься — голодным не останешься. Работы у Эриха не было. Он сделался странствующим подмастерьем и не был родителям в тягость. Домой он присылал пестрые открытки. Однажды он сообщил, что был на празднестве в честь президента Германии и видел там самого президента в черном цилиндре. Это было уже кое-что.
Пауль стал стеклодувом, как и отец. Он перебрался в Тюрингию, женился там, и хлопот с ним никаких не было.
Артур батрачил в деревне у хозяина. А значит, наверняка женится на хозяйской дочке. Он верой и правдой служил за нее, совсем как в Библии. Лена и это одобряла. Во все праздники Артур хоть на часок да забегал к родителям. И только содрогался от отвращения, когда ему предлагали хлеб с маргарином.
Вилли стал трубочистом. У него тоже был свой кусок хлеба. Он ел его черными руками, но в животе ведь так и так темно. Дома он чистил трубу задаром и еще всякий раз оставлял несколько яиц, которые он как фокусник вытаскивал из своего ворсистого цилиндра с метелкой.
С родителями оставался еще Герберт, и он долго не мог ни на что решиться. На стекольном заводе ему было слишком жарко. В крестьянском хозяйстве пришлось бы возиться с навозом. Как-то он повстречался со страховым агентом, сговорился с ним, и это ему понравилось. Герберт заходил на крестьянский двор и старался пройти поближе к собачьей будке. Собака выскакивала и драла его старые штаны. Герберт требовал возмещения убытка. Хозяева колебались. Герберт соглашался поторговаться. Пусть залатают его штаны и в придачу дадут фунт масла вместо денежного возмещения за нанесение телесного повреждения. За это Герберт обещал не предъявлять иск о возмещении убытков. Через два дня на этот двор являлся страховой агент и с легкостью заключал договор о гарантийном страховании. Герберт получал от агента малую толику вознаграждения за новый договор.
Когда все крестьяне в округе были застрахованы, Герберт подался в армию. Он был хорошего роста, настоящая фельдфебельская фигура, — и его приняли. Теперь он должен был отслужить в солдатах двенадцать годочков. Этот сын тоже радовал Густава. Он уже видел его после службы бравым, на все готовым жандармом, расхаживающим по деревне. К Бюднерам, то есть домой, частенько заглядывал бы жандарм. По вечерам жандармская сабля могла бы красоваться над кроватью Густава.
Итак, в бюднеровской халупе остался только Станислаус, и тому уже подошло время конфирмоваться. Из замка прислали большую корзину цветов. Густав упоенно ее разглядывал. Дар небес!
— Мы можем считать, что нам оказана честь. Такое уважение не всякому по носу!
Среди цветов и листочков графского подарка он искал какой-нибудь спрятанный привет от графини. Ничего — графиня забыла передать привет.
На конфирмацию по обычаю были приглашены крестные. Они праздновали свое освобождение от забот о бывшем крестнике. Жена Шульте по такому случаю подарила ему дешевую материю на костюм. Материя предназначалась батраку. Но батрак ушел без подарка. Видимо, жена Шульте предъявляла к нему слишком высокие требования, да еще и ночами требовала исполнения служебных обязанностей.
— Ну и люди нынче пошли! — вздохнула она, глядя на Густава жадными глазами. Станислауса она тоже оглядела: — Молод еще очень, но ничего, видный. Может, отпустите его ко мне для начала?
— Нет, не с тобой он должен начинать. — Густав пощипывал свои усы.
Жена учителя очень постарела. Она так и не оправилась от того, что ее унизили как человека и квартиросъемщицу, принудив перебраться на верхний этаж школьного здания. Она и ее муж едва отваживались подходить даже к укромной будке на дворе. Всюду, куда бы ни ступала нога, первый учитель уже что-то посеял.
Фрау Клюглер принесла Станислаусу несколько книг из запасов мужа. Ненужные научные труды. «Психология больных, страдающих ночным недержанием мочи. Первая и вторая часть». «Преподавание Закона Божьего в трехступенчатой народной школе, на основе лучших историй Ветхого Завета». И кроме того, завернутый в шелковую бумагу галстук, который господин Клюглер отказался носить. Он был для него слишком красным.
Деревенский лавочник не хотел пускать свою жену на конфирмацию. «Это опять недешево обойдется!» И все-таки его радушная жена пришла, и даже муж перестал возражать, когда увидел ее так умно выбранный подарок: коробку моющихся целлулоидных воротничков, к ним два черных галстука-самовяза с зубчатой пряжкой, две пары шерстяных напульсников, оставшихся с времен войны, стопку устаревших тетрадей со вспомогательными линейками и гнутую курительную трубку с фарфоровой головкой.
Жена управителя не поскупилась. Ее муж когда-то не слишком нежно обошелся с маленьким Станислаусом. Она принесла цепочку для часов под золото.
— Часы на конфирмацию дарят всем, а вот кому дарят приличную цепочку для них?
У Станислауса не было часов. Он прикрепил к цепочке гайку. И таким образом смог войти в церковь в расстегнутом пиджаке. Чтобы каждый увидел, как блестит часовая цепочка на его конфирмационном жилете.
После конфирмации никакого веселья не получилось. К кислому, почти без сахара, крыжовенному вину никто, можно сказать, и не притронулся. Тяжкие времена! У каждой из крестных были свои жизненные тяготы. Жена лавочника мучилась из-за доллара. В лавке висела таблица. На одной ее стороне был написан курс доллара, а на другой — цены на товары в немецких имперских марках. Сперва требовалось получить газету, а потом уж торговать. В газете печатался курс доллара. Никто в округе доллара и в глаза не видел. Станислаус представлял его себе в виде маленького, каждый день восходящего солнца.
— Доллар ползет вверх, и люди готовы душу продать. Привозишь из города новые товары, а деньги уже вполовину обесценились, — сказала лавочница.
Управительша жадно глотала пирог.
— Меняться надо. Мы все необходимое вымениваем на зерно и картошку.
— Да, тем, у кого такие полные амбары, как у вас… — язвительно проговорила жена учителя. Управительша поперхнулась.
— Все бы ничего, если бы этот сброд, эти батраки, были хоть немного понадежнее, — простонала Шульте. — Только привыкнешь к одному, глядишь, а он уже навострил лыжи. Они предпочитают быть безработными, ведь за это тоже деньги платят.
— О себе я этого не сказал бы, — нерешительно вставил Густав.
Станислаус уже и думать забыл о гостях. Он, скучая, слонялся по двору и саду. Новый костюм стеснял его. Крахмальный стоячий воротничок был уже заляпан черными следами пальцев. Он выпустил из хлева козлят и немного порадовался их угловатым прыжкам. В курятнике он нашел несушку, которая как раз усаживалась на яйца. Она сердито клюнула его в руку. Станислаус снял кудахтающую курицу с гнезда и закружил ее в воздухе:
— Отвыкай, отвыкай!
Это внезапное кружение напугало курицу. Да еще Станислаус положил ее на спину и в наказание потюкал указательным пальцем по клюву.
— И чтобы ни звука больше, поняла?!
Курица так и осталась лежать на спине. Лапки у нее поникли, она лежала как мертвая, только глаз, обращенный к небу, изредка мигал. Станислаус следил за мигающим куриным глазом. Курица не подымалась. Станислаус испугался: в день конфирмации он угробил курицу. Наказание наверняка обрушится на него. Необходимо уничтожить следы своего преступления. А папа Густав потом решит, что курицу утащил ястреб. Станислаус сбегал за лопатой. Сгреб в охапку безжизненную курицу, но она вдруг встала на лапы и убежала прочь. Станислаус страшно удивился.