Тревогу объявили слишком поздно. Вопли и рев Беетца тоже запоздали. Итак, война их здесь нашла! В роте было шестеро убитых. Шесть солдат погибли, принимая солнечные ванны! Бывший ротмистр запретил всякие там купания и в приступе бешенства заодно запретил и бомбометание. Лейтенант Крелль поперхнулся смехом. С этого момента все было запрещено. Убитые греческие дети в рапорте командира роты не упоминались.
Вилли Хартшлаг был ранен. Станислаус, в прошлом второй повар, получил распоряжение лейтенанта Крелля принять ротную кухню. Станислаус выслушал приказ и глухо щелкнул каблуками.
Когда солнце нырнуло в море, Станислаус стоял возле часового в гавани.
— Лодку тебе?
— Рыбки половить.
— Ты не знаешь, что все запрещено?
— Надо ж на завтрак чего-нибудь свеженького в котел положить.
— Ладно, езжай, только прошу, не надо этих каракатиц, их не прожуешь.
Станислаус греб вдоль берега и слушал, как перекликались часовые. Разрешение на прогулку было получено. Он через Вейсблатта передал Мельпо, где ей следует его ждать. Сам же он не мог дождаться, когда ее кофейные пальчики коснутся его руки. О большем он и не думал. Ему радостно было сознавать, что он уже не пустая скорлупа. В нем еще жила любовь, и в довершение всего на него снизошли эти стихи о пастухе Аврааме. Значит, в нем еще есть кое-что человеческое.
Мельпо стояла на скале. Казалось, она выступает из камня, точно ожившая статуя. Она без всяких ужимок села к нему в лодку, склонила набок свою детскую головку, прислушалась, потом взялась за его руку так, словно хотела помочь ему грести. Он был благодарен ей. Надо же, что со мной происходит! Как хорошо, что я жив!
Зажглись звезды — на небе и на море. Весла разрывали пополам частичку неба, отражающуюся в море, но небо было огромно и море огромно. Они плыли почти вплотную к берегу. Это был тот самый песчаный берег, где рота Станислауса высадилась на остров: над ними было то скальное убежище, откуда их тогда обстреляли итальянцы. А они ответили пушками…
Мельпо подняла руку. На берегу рос цветок. Цветок в песке, чудо какое-то. Мельпо захотелось по мелководью добраться до цветка. Станислаус удержал ее, сам спрыгнул с лодки и побрел по воде к берегу. Цветок был твердый. Он ощупал пальцами лепестки. Они были бумажные. Он ощутил разочарование. Ему захотелось принести Мельпо что-то совсем другое, может быть, красивый улиточный домик. Он нашел мерцающую перламутром ракушку. Когда же он повернулся к лодке, то увидел, что ее относит в море.
— Мельпо!
Мельпо помахала ему рукой. Подняв руку, чтобы помахать ей в ответ, он заметил, что в лодке еще кто-то сидит. Мужчина.
— Gratia! — донеслось с лодки.
Станислаус опустил руку. В лодке сидел итальянский капитано. И он уплывал вместе с Мельпо.
Станислаус не поднял тревогу. Он, как был одетый, вошел в воду поглубже. Ступил в отражение звездного неба, окунулся, швырнул в море свою пилотку, снова окунулся и лишь тогда успокоился. В этом спокойствии он побрел к берегу. Горечь разливалась в нем, колючая горечь, точь-в-точь листья алоэ.
Он добрался до часового в гавани и сказал:
— Лодка опрокинулась.
— Если б ты хоть знал, где она, лодка, — испугался часовой.
— Я знаю.
— Выходит, завтра опять эту вонючую баранину жевать?
Станислаус ничего не ответил. И пошел к себе на квартиру. Перед низким белым домом он вспомнил, что вечером он перебрался отсюда на кухню. Он повернул назад. Его трясло. Трясло от страха за Мельпо и капитано. Больше он ни на что не годился.
В помещении кухни его дожидался фельдфебель Цаудерер. Он сидел возле кровати Хартшлага. Хартшлаг, несмотря на ранение, не пошел в лазарет. Надо было кое-что обговорить в связи с передачей кухни Станислаусу. Ожидая его, он заснул.
Фельдфебель вскочил:
— Когда вы заявляетесь, в конце-то концов?
— Опрокинулась лодка! — Станислауса знобило. Он хлебнул из бутылки, стоявшей на ящике рядом со спящим Хартшлагом. Вино было густое и сладкое. Он хлебнул еще. Горечь не проходила. Фельдфебель Цаудерер подвинул к нему какой-то список.
— Подпишите это, мы все проверили, понимаешь. Запасы скудные, но все сходится.
Станислаус подписал. Над морем гудел самолет. Цаудерер испуганно погасил свет. Подошел к окну. Станислаус пил сладкое вино. Горечь оставалась. Она сочилась из сердца.
— Опять самолет, — сказал фельдфебель, стоя у окна.
Станислаус не ответил. Он чувствовал, что вино начинает действовать, но горечь не проходила. Гуденье за окном стало тише.
— Улетает, — заметил Цаудерер и перевел дух. — Мы что, скоро тут совсем отощаем?
Станислаус ничего не ответил. Он зажег свет. Цаудерер собрался уходить, но в дверях что-то еще вспомнил.
— Транспорта с обеспечением нет как нет, понимаешь. — Он поскреб пальцем пуговицу на кителе. — Так что кухня понадобится только в будущем.
Горечь достигла языка Станислауса.
— У нас нет будущего.
Фельдфебель решил остаться. Будущее его интересовало.
— Это как?
— У убийц нет будущего.
— Ну знаете! — Фельдфебель опять стоял у окна. — Я не убийца, понимаешь!
— Никто не станет спрашивать, что вы тут делали персонально. Вы здесь. Этого довольно. И попали вы сюда не без убийств.
Фельдфебель распахнул окно. С моря повеяло ветерком.
— Думайте, что говорите!
— Как минимум одного человека вы прикончили!
Цаудерер опустил глаза. Казалось, он пересчитывает половицы.
— Допустим, вы знаетесь с тайными силами, понимаешь. У вас есть дар… но я никого не убивал.
— Вы убили человека по фамилии Цаудерер, иначе вы бы здесь не были.
Фельдфебель вспылил:
— А вы?
— А я убил Бюднера!
Цаудерер рухнул на ящик Вилли Хартшлага. Карельская клееная фанера заскрипела. Воробьиный голос Цаудерера дрожал.
— Я прошу вас, ведь мы солдаты, Бюднер.
— Убийцы! — воскликнул Станислаус. — Нам не на что надеяться.
— Это все философия, понимаешь, — пропищал Цаудерер. — Философия, и только.
— Заткнитесь! — Вилли Хартшлаг проснулся от скрипа своего ящика. — Бюднер, я на тебя донесу.
Фельдфебель выбежал вон. Вилли Хартшлаг снова отвернулся к стене. Станислаус слышал, как Цаудерер топал в темных сенях.
— Если меня заберут в лазарет, ящик сопрут как пить дать, — сказал Хартшлаг. Станислаусу стало смешно:
— А кто же о нем позаботится, если ты меня упрячешь в карцер?
Хартшлаг повернул голову к нему:
— И как ты можешь говорить такое при фельдфебеле?
Шаги в сенях опять приблизились к двери. Цаудерер вернулся.
— Я не могу больше молчать, — сказал Станислаус.
В двери повернули ключ. Так вот зачем вернулся Цаудерер!
Ветер с моря усилился. Или это шумело в голове Станислауса? Он подошел к окну.
— Ветер! — сказал он, спрятав за этим словом свои мысли. Хартшлаг не шелохнулся. Станислаус взял висевший на стене над ящиком карабин Хартшлага. Хартшлаг глубоко вздохнул. Он спал. Станислаус прихватил и патроны Хартшлага, еще раз прислушался к шуму ветра и выскочил в окно.
Когда он добрался до ближайшей горной вершины, внизу, в гавани, объявили тревогу. Он был горд, что из-за него объявили тревогу, и ему очень захотелось, чтобы это слышал Роллинг.
31
Станислаус узнаёт, что человечность в конце концов вознаграждается, он превращается в монаха и спешит навстречу новым превращениям.
Пещера была сухой и просторной. В ней имелось ложе из мягких лишайников. Станислаус сидел в пещере уже третий день. Темнота начинала угнетать его. Станислауса привел сюда пастух, которого он звал Авраамом. Он приходил каждую ночь и, прежде чем войти, кричал совой. Авраам приносил ему еду и питье. И зажигал лучину, так как, чтобы говорить, им надо было видеть друг друга.
В роте уже перестали искать Станислауса. Его объявили дезертиром. Часовой в гавани сообщил, что исчезла одна лодка, та самая, на которой уплыли Мельпо и капитано.