Другую книжку он рассматривал очень долго. На обложке красовался мужчина в белой тоге и индийском тюрбане. Лицо его было цвета кофе. Глаза мужчины испускали огненные лучи. Лучи эти проникали в полузакрытые глаза прекрасной девушки, которая казалась спящей. И подо всем этим стояло: «Искусство гипноза». Остаток воскресного дня Станислаус провел, сидя на мешке с мукой за чтением этой книжки.
Прошло несколько дней. Привезли муку. Ученики пекаря перетаскали ее на чердак, а уж оттуда носили вниз, к квашням. Станислаус кряхтел под тяжестью многопудовых мешков.
— Ничего, пройдет! У пекаря ноги должны быть прямыми как палки. — Утешая, Фриц Латте показывал на свои кривые ноги. — Они уже привыкли. Я могу кинуть мешок, а ноги и не шелохнутся.
Станислаус все-таки стонал.
— Чем более плоские подошвы, тем удобнее и тесто месить, и у печи стоять! — говорил хозяин, испачканным в тесте пальцем указывая на свои ноги. Они покоились на полу пекарни как два здоровенных куска масла.
Мука превращалась в тесто, тесто в булочки и пироги. Люди поглощали их. К вечеру пекарня и лавка пустели. Требовалась новая мука для теста, новое тесто для пирогов и плюшек. Садовник радуется цветам и год и больше, пекарь же радуется своим плюшкам только день, всего несколько часов. Потрескавшиеся, хрустящие хлебцы, румяные крендели, булочки и рогалики перекочевывают с противней на прилавок, с прилавка в кошелки покупателей, а оттуда на стол к завтраку. В конце концов их сжуют — и эту неприглядную массу с помощью кофе протолкнут в желудки. До чего же скучная жизнь для Станислауса! Какая удача, что теперь у него есть книга об искусстве гипноза!
Он уже относился к этой книжке как к другу. Она рассказывала ему, какими силами обладают с рождения некоторые люди. Он ни секунды не сомневался, что тоже наделен особыми свойствами. Разве он не беседовал с бабочками? Разве не получал он весточек от этих пестро-нежных существ, весточек, которых не получал никто, кроме него?
Сидя в постели, Станислаус таращился в карманное зеркальце. Он вырабатывал у себя «центральный» взгляд, как того требовала книжка. Ни в коем случае нельзя было моргать. Глаза уже жгло огнем, но он не смел пошевелить веками. И не заметил, как заснул. Со стороны казалось, что он и во сне смотрится в зеркало.
Фриц вернулся из кино и растолкал Станислауса:
— Сколько бы ты ни пялился в зеркало, усы от этого не вырастут. Сначала ты должен стать мужчиной вроде меня.
— Усы? — плаксиво переспросил Станислаус и зевнул. Зеркальце и гипнотическую книжку он спрятал под подушкой.
Проходили дни, седые от муки, жаркие. Вялый летний вечер спустился на маленький город. Над уличными водосточными желобами поднимались испарения, достигая открытых окон. По булыжной мостовой громыхала запоздалая повозка. С ярмарочной площади доносились обрывки модных песенок, слабый ветер гнал их по улицам как конфетные бумажки.
Хозяин с хозяйкой отправились в пивной обход: кто ест мои плюшки, у того я пью пиво…
Фриц Латте был мастер качаться на качелях на площади. Софи пришлось завить своими щипцами его рыжие волосы.
— Если у тебя будут кудри, девушки не заметят твоих веснушек.
Станислаус и Софи уже поужинали. Тикал будильник. Софи сидела, подперев голову руками, и думала.
— Слышишь, как тикает, парень?
— Слышу, Софи.
— С каждым тиканьем падает еще одна фасолина в подол вечности. Много маленьких тикающих фасолин — это твоя жизнь. И вот когда-нибудь тикнет — упадет твоя последняя фасолина. Так на месте и умрешь.
Фасолины Софи не интересовали Станислауса.
— У тебя под рубашкой тараканы уже не бегают, как раньше?
Станислаус смотрел на Софи «центральным» взглядом. Широко открытыми глазами уставился на ее переносицу. Там сходились ее узкие бровки, похожие на тонкие шерстяные ниточки. Софи вздрогнула.
— Как ты об этом сказал, так опять забегали. — Она вскочила и бросилась к дверному косяку — почесаться. Радостный испуг пронзил Станислауса. Начинается; его накопленные силы понемногу обретают зримые черты. Он загипнотизирует тараканов на спине Софи.
— Я знаю средство от твоих тараканов.
— Ах, если бы ты это знал, только не лезь ко мне со своим чаем!
— Сядь и смотри на меня! — приказал Станислаус.
Софи покорно села на свой стул.
— Смотри на меня, Софи!
Старая дева доверчиво глядела в юношеские глаза Станислауса.
— Тараканы разбегаются, — глухим голосом проговорил Станислаус. Софи прислушалась к себе.
— Правда, да, вот бегут под юбкой, теперь по ногам, в туфли. Они убежали! — возликовала Софи.
Станислаус подошел к ней и погладил ее по плечу; из юношеского любопытства погладил заодно и по груди.
— Теперь тараканов будет все меньше и меньше. Они совсем уйдут, а ты почувствуешь усталость.
— Ой, правда, я так устала!
Станислаус провел рукой по лбу Софи, коснулся век.
Толстуха закрыла глаза. Отороченные короткими ресницами веки были в красных прожилках. Края век покраснели от слез одиночества.
— Все будет очень легко, Софи. Твои руки станут вялыми-вялыми и повиснут как плети. Вот теперь ты вся легкая, как тополиный пух, ты летишь как ангел на небе. Ты выйдешь замуж за… — Станислаус вытащил из-за пазухи свою книжицу. Надо было посмотреть, как правильно говорить эту фразу. Он споткнулся на трудном слове. Теперь он поспешно искал нужную страницу. Ничего нельзя упустить. Гипноз требует точности. — Ты вступишь в брак с Нирваной!
Софи вздохнула и заулыбалась. Наконец-то она с кем-то вступит в брак.
— Поправь цилиндр, Теодор, а то я не пойду с тобой к венцу! — Софи лепетала как дитя.
Станислаус усердствовал вовсю.
— Нирвана — это индийский господин. Он не носит цилиндр. Он носит тюрбан, Софи!
— Да-да-да! — пробормотала Софи. Ей было безразлично, что носит на голове ее жених. Главное — он у нее есть!
— Твой язык не ворочается, Софи!
Софи кивнула. Щеки Станислауса пылали.
— Стул под тобой становится горячим, Софи!
Софи поморщилась.
— Стул становится все горячее и горячее. Он уже раскалился!
Софи вскочила.
— Говори, Софи! — приказал Станислаус.
— Ох, ох, — завопила Софи. — Раскаленная церковная скамья обожгла меня!
— Она жжет все меньше, меньше, теперь почти не жжет. Боль от ожога прошла, Софи?
Софи блаженно улыбалась.
— Сядь, Софи!
Софи с закрытыми глазами нащупала стул. Теперь стоял Станислаус, он пылал как в лихорадке, он доказал себе: сосредоточение сил действует великолепно. Софи спала. Руки расслабленно висели вдоль тела. Станислаус полистал свою книжку.
— Расскажи что-нибудь из своей жизни, Софи; только чистую правду, Софи.
Софи вздохнула и принялась рассказывать:
— Это чистая правда: я хотела любить его, Теодора, у меня был только он, а у него были и другие. Он был лейб-кучером. Красавец лейб-кучер с серебряными галунами. Козырек фуражки из лаковой кожи. И я согрешила. Я привела его к себе. В свою постель.
Станислаус затаил дыхание.
— Это было прекрасно. Он был настоящим мужчиной. Такой сладостный мужчина. Наверно, так на небе бывает! Там я опять с ним свижусь. Он приходил много ночей подряд, и чем дальше, тем слаще это было. Потом он перестал приходить.
Станислаус хотел знать как можно больше:
— А что же было так сладко?
Софи хотела раскинуть руки, но они ей не повиновались.
— Мы любились с ним и любились, это и было сладко.
— Почему он перестал приходить?
— Перестал. Одну ночь не пришел, вторую, третью. Я почти сгорала в своей одинокой постели. И я прокралась через весь темный дом в его кучерскую. Каждую ночь я прокрадывалась к его комнате. И тихонько ногтем скреблась у двери. Он выходил. «Ты как течная сука!» — говорил он. И он был прав. Мне стало стыдно. Он перестал приходить, потому что я была вроде суки. Господи, покарай меня! Кому нужна такая баба! Ах, да-а! Я ждала ребенка. Настоящего ребеночка с розовой кожей и пуховыми волосиками. Госпожа не держала горничных с детьми. Что мне было делать? Куда податься? И тогда я стала хуже всякой суки, я позволила убить моего ребенка во мне. Старуха Грабелейт сказала: «Я помогу тебе, Софи». И я разрешила ей помочь мне. Она наступила на мое тело, как на мягкую садовую грядку. И мой ребенок, мой росточек увял. Вот какая я негодяйка! А старуха Грабелейт была ведьмой!