— Тогда, значит, другие лучше платят, а?
— Не знаю я никаких других. Заткнись!
— Я имею в виду тех, кто уже на втором месяце за тобой посылает.
У повитухи от гнева, казалось, распухла переносица. Густав в волнении чесал гребенкой свои усы.
— Сознайся, что ты достаешь из женской утробы и людей, и ангелов, в зависимости от того, когда тебе заплатят, поздно или рано.
Повитуха опять засучила рукава.
— Как ты себе это представляешь?
— Деньги есть, ума не надо. А беднякам надо много ума, чтобы из твоих младенчиков настоящих людей сделать.
Повитуха схватила Густава. Густав схватил повитуху. Они боролись, покуда не посыпались пуговицы с повитухиной кофты. Из выреза сорочки вывалились толстые груди.
— Этим меня не запугаешь! — крикнул Густав и ухватил ядреную бабу за бедра. Она, посинев от злости, вцепилась в только что причесанные волосы Густава. Кряхтенье и немая борьба — и вот уже ведро с водой свалилось на пол. Холодная вода окатила круглые икры повитухи. Она взвизгнула:
— Благодари Бога, что я из-за своей работы не могу длинные ногти отрастить!
Дверь спальни распахнулась. Возле дерущихся вдруг появилась Лена, дрожащая, белая, как полотно. Густав и повитуха как бойцовые петухи отскочили друг от друга. Растрепанная повитуха тут же вспомнила о своих обязанностях:
— Лена, в постель! А с этим я сама справлюсь, я уж его отмолочу как следует!
Лена не плакала. У нее больше не было слез. Она в отчаянии ломала руки, ее иссохшие губы дрожали. Густав успел подхватить ее прежде, чем она упала.
Расцарапанный муж сидел на краешке кровати возле роженицы.
— Все-таки надо еще иметь смелость говорить правду.
— Не всегда.
— Как — не всегда?
— Чтобы правда дала всходы, нужна подготовленная почва.
— Откуда опять эта мудрость, жена?
— Из книги.
— В книгах жизнь беззубая. — Густав погладил руку жены. На большом пальце у него была ороговевшая шишка. От стеклодувной трубки. — Как нам теперь быть с крестинами?
Лена закрыла глаза. В ее обескровленном теле звучала музыка. Слышная только ей. Густав как чурбан сидел на клетчатом чехле перины и думал. Думать молча он не умел.
— Крестины, крестины… и зачем человека крестят, а? Чтобы другие нажирались на крестинах? Я знал одного парня, так его священник никогда не окроплял водой из купели. И он был не большим страдальцем, чем любой из нас. Он работал со мной на фабрике и был родом то ли из Польши, то ли еще откуда. Его попросту позабыли окрестить. Так Господь еще взыскал его своей милостью, он умел жрать стекло. Он, бывало, выпьет, и тут уж ему ничего не стоило себя прокормить. На закуску — рюмка, а как главное блюдо — пивная кружка. Ротозеи в пивной оплачивали его счет. Так он здорово экономил на жратве.
Лена опять пришла в себя. Она смотрела на мужа, как матери всего мира смотрят на своих мужей после родин: он был чародей, ветер, гуляющий в ветвях вишневого дерева и прижимающий запыленных пчел к цветочной пыльце. Ветер, способствующий великим переменам.
Густав еще раз попытал счастья:
— Существуют целые народы, где вообще никого не крестят. И расходов этих у них нет.
Лена попробовала сесть в кровати.
— А мы пригласим крестных побогаче.
— Если б это удалось!
Густав направился к двери, насвистывая: «Профукал деньги Юле…»
Из зарослей сирени ему махали дети. Он взял тачку и поплелся к картофельному полю. На две недели он должен был взять на себя еще и всю женину работу.
Повитуха больше не являлась. Деньги за нее получил представитель общины.
2
Станислауса называют в честь пожирателя стекла. Пастор печется о его душе и повергает маму Лену в смертельный ужас.
Бюднеры обсуждали, как им назвать новорожденного. Папа Бюднер считал своих сыновей, загибая пальцы. Большой палец звался Эрих, указательный — Пауль, средний — Артур, а безымянный и мизинец звались Вилли и Герберт.
— Теперь нам нужен Станислаус, — сказал он.
— А я думала — Бодо, — сказала Лена.
— Бодо? Это большого пса можно на худой конец назвать Бодо. — Густав качал на коленях четырехлетнего Герберта.
— На свете даже нет людей по имени Станислаус. Нам нужен Гюнтер. У всех людей есть Гюнтеры. — Эльзбет, старшая, уперла руки в боки.
Густав вскочил, спустил с рук сына и зашагал по кухне взад и вперед, сзади у него болтались подтяжки.
— Это что, о твоем парне речь? А тебе вообще-то сколько лет?
— Тринадцать.
— Так вот! Станислаус — это был пожиратель стекла!
Лена еще раз попыталась заговорить о Бодо:
— Он был скрипачом.
— Где?
— В книжке, которую мне давала жена управляющего. Стоило ему трижды коснуться струн — все женщины пускались в пляс.
Густав наступил на собственные подтяжки.
— А мужчины?
— Они его ненавидели.
— Вот видишь! Бодо не годится. Его будут звать Станислаус — и ни грамма меньше. — Эльзбет забралась в угол за печкой.
— Его будут дразнить: штаны слазят!
Густав не сводил глаз с мухи на кухонной стене. Он сказал:
— Ну это пока он не начнет стекло жрать.
Чиновник, ведающий метрическими книгами, поднял очки на лоб. Большая синеватая бородавка на лбу не давала им опуститься обратно.
— Станислаус? А это не очень по-польски?
Густав помахал шапкой:
— Станислаус есть в календаре!
— А чем плохое имя Вильгельм для твоего мальчонки? Вот уже несколько страниц — и ни одного Вильгельма не зарегистрировано. — Чиновник вытер перо перочисткой.
Густав был уже раздражен. Весь мир ополчился против Станислауса.
— Вильгельмом пускай зовется любое чучело. А моего будут звать Станислаус. Не ты ведь его сделал.
— А ты, часом, не примкнул к социал-демократам, а, Бюднер?
— Да пошел ты со своими специаль-камарадами! Я и есть я, а Станислаус будет Станислаусом, и стекло тоже будет жрать!
— А ты не знаешь, кого зовут Вильгельмом?
— В календаре этого имени нет.
И чиновник волей-неволей вынужден был записать в книгу: «…ребенок по имени Станислаус…»
Прощальное приветствие Густава осталось без внимания.
…С крестинами решено было обождать. Бюджет, куда денешься!
Недели через две пастор тихо и торжественно постучался в двери Бюднеров. Густав с намыленным для бритья лицом сидел перед потресканным фамильным зеркалом. Пастор в начищенных до блеска кожаных туфлях ступил в кухню. Лена выронила из рук эмалированную детскую кружечку с портретом кайзера Вильгельма. Эмаль откололась. У кайзера Вильгельма больше не было торчащих усов, а только большая открытая пасть. Пастор потеребил воротник своей черной рясы. Потом сунул толстый указательный палец в белый стоячий воротничок, пропуская таким образом свежий воздух к своей взволнованной груди. Лицо было багрово-красным, ни дать ни взять краснокочанная капуста в черной шляпе. Посланец небес плюхнулся на кухонный стул, чуть не угодив своим священным задом в корыто.
— Ми… Мир вам и благословение Господне!
Густав вытер рукой намыленную щеку и выбросил пену в окно. Лена сняла передник, перевернула на другую сторону и снова повязала.
— Лена, это ты была портнихой в замке?
— Я, господин пастор.
— Давненько же мы не виделись, дитя мое.
— Все дела, дела. Семеро детей, господин пастор.
— Господь благословил вас. Семеро детей, говоришь, моя божья овечка Лена? А я их всех крестил или одного кто-то другой? Сдается мне, я крестил шестерых всего лишь.
— Ваша правда, господин пастор, седьмой только народился.
Пастор посмотрел на Густава:
— А ты кто такой, сын мой?
— Это мой муж, господин пастор.
Лена сунула в плиту сухое полено, дважды украденное полено, чтобы сварить кофе. Пастор не сводил глаз с Густава:
— Сын мой, дай мне руку!
Густав выполнил, что было велено. Пастор глянул на Лену, стоящую на коленях перед плитою.
— Он что, язычник, твой муж? Я никогда его не вижу в церкви.