«Стальной шлем» отличался от тупоумного «Союза бывших фронтовиков» еще и своей собственной песней на свой собственный мотив. «Шлем стальной со свастикой, черно-бело-красный бант…» — распевали господа. Кроме того, они пели, несмотря на все запреты: «Славься, король наш в победном венце». Господа пели как настоящие барды. Штудиенрат прекрасно справлялся с пианино в кафе, он играл суровые песни и, если до этого доходило, немецкую танцевальную музыку: «Он маячит вдалеке, шаг чеканит налегке…» или «Удальцы на охоте» в ритме уанстепа, о да!
…Долгожданное воскресенье наступило. Станислаус все еще обитал в «особом загоне». Мастер Клунч не мог допустить, чтобы столь плохой патриот и установщик мишеней был выпущен из домашнего карцера. Такого никудышного солдата лучше всего держать отдельно, чтобы он не перезаразил других своими мягкими манерами. А Станислаус вовсе и не жаждал оказаться в общей комнате для учеников. Он лежал и вел разговоры с теми новыми силами, что прихлынули к нему. Они бушевали в нем, и покой наступал, лишь когда он выталкивал их из себя вместе со стихами.
Станислаус опять писал длинное письмо к Марлен. Снеся в лавку порченые рогалики, он выпросил у Людмилы немного белой оберточной бумаги для письма. Людмила оказалась не мелочной. И Станислаус унес под фартуком целый рулончик бумаги. Он чувствовал, что может весь этот рулончик исписать стихами для Марлен.
Господа из «Стального шлема» пели и музицировали. Во всем доме дрожали стекла. «Великой Германии слава…» Басы ревели, как рассерженные медведи. И как стрекот кузнечиков, звучали голоса дам: «Штурма гром нам нипочем!»
Станислаус надвинул на уши колпак. И потому не сразу услышал тихий стук в дверь. В коридоре стояла Людмила в ночной рубашке.
— Ты уже написал письмо, Станислаус?
— Нет еще.
Людмила робко вошла к нему:
— Может, лучше будет, если я своей рукой напишу адрес на конверте? Тогда никто не догадается.
Станислаус был тронут участием Людмилы. Он нисколько не возражал, чтобы она присела на краешек его постели и наблюдала, как он пишет и пишет.
Людмила не мешала ему.
— По мне — пиши, пока бумагу не изведешь, — сказала Людмила, дрожа от холода. — Я только чуть-чуть согрею ноги. Такая холодная ночь, и я так… Смотри, я ведь совсем раздета.
Станислаус и сам видел, что Людмила совсем раздета. Холодный воздух насквозь продувал легкую рубашку.
— Ты спать ложишься без очков, Людмила?
— Зачем они мне ночью? — Глаза у нее были большие и неподвижные, даже какие-то неживые, как маленькие мертвые пруды.
Однако стихи писались уже не так бойко, когда Людмила пригрелась возле Станислауса. Она совсем заснула, и ее рука неловко свесилась ему на грудь. Станислаус бережно снял ее руку со своей груди. Еще немного — и рука Людмилы оказалась на голове Станислауса. Стихи еще падали на оберточную бумагу нежными каплями. Это совсем не лишено приятности, когда тебя, как маленького, гладят по головке, несмотря на все любовные муки, которые ты вынужден смирять. Довольный, как дитя, он уснул над своим поэтическим посланием Марлен.
Господа из «Стального шлема», внизу, в кафе, проводили ночь по-своему. Штудиенрат все еще выколачивал на пианино немецкие танцы: «Раз, два, три — окошко отвори, там шарманка плачет…»
Не все господа любили танцы. Они перекрикивали танцевальную музыку: «Зов прозвучал раскатом грома…» — и в самом деле раздался гром: грохот опрокинутых столов, звон стекла. И пронзительный голос хозяйки:
— Ранили майора, господина майора!
— К отмщению! — закричал хозяин. И снова раздался грохот.
Станислаус очнулся от беспокойного сна. Только этого еще не хватало: в его постели спала Людмила, и рубашка у нее задралась. Он ощущал тепло ее кожи. Как легко могло случиться, что Людмила в полусне поцеловала бы его, и тогда у них был бы ребенок. Еще один ребенок!
Станислаус соскочил с постели, расстелил на полу свой фартук и улегся на него. Дальше так продолжаться не может: у Марлен ребенок и у Людмилы ребенок. А где ему напастись денег на две фаты, на три обручальных кольца и две детские коляски… Он опять заснул.
«Герр Шмидт, герр Шмидт, что вам июль сулит?» — пели внизу в кафе.
23
Станислаус плачет над своим невежеством и помогает хозяйке в любовных делах.
Настал сезон пирогов с черникой, сезон пирогов со сливами. Целые фруктовые сады становились начинкой для пирогов. Ответа от Марлен все не было. Листва на деревьях начала редеть. Неужели Марлен забыла Станислауса? Или она не получила его написанное кровью сердца письмо, его великое поэтическое послание.
А Станислаус между тем, помимо тайных сил, которые хоть и не очень-то действовали, но по крайней мере когда он в них нуждался, всегда были тут как тут, располагал теперь и небольшой суммой денег. Какой еще ученик пекаря мог себе позволить, как он, пойти в книжную лавку и сказать:
— Время пришло. Я хочу купить книгу о бабочках за пятнадцать марок!
Книготорговец поклонился ему, поклонился Станислаусу, состоятельному человеку:
— Извольте!
Он завернул книгу в шелковую бумагу, сверху обернул еще плотной бумагой, перевязал пакет шпагатом да еще сделал из шпагата петельку, чтобы удобнее было нести. Станислаус просто вынудил продавца все это проделать. Он расхаживал по лавке, покашливал и читал названия книг, всех книг и достопримечательностей, до которых добирался его взгляд. Как ему хотелось иную книгу взять в руки, но он вспоминал табличку в лавке мастера Клунча: «Трогать товар руками воспрещается».
Теперь уже не так тяжело будет дожидаться воскресенья даже и без письма от Марлен. У него есть книга! Он жадно пролистал ее, приметил несколько цветных картинок с бабочками, но ему надо было бежать вниз, в кафе, помогать Людмиле. Итак, в воскресенье он кое-что узнает о королеве бабочек и ее королевстве!
Разочарование его было велико. Это оказалась книга, целью которой было лишить бабочек всякого очарования. До сих пор бабочки с их нежным тельцем и пестрыми крылышками были для Станислауса символом радости, символом полета. Их тельце, казалось, было создано только для того, чтобы порхать, излучая легкость и нежность, и чтобы взмывать ввысь. А что об этом говорилось в книжке за пятнадцать марок? «Подсемейство „рыцарей“ (papilioninae), преобладают в жарких странах. Махаон мотыльковый, серно-желтый окрас крыльев, шесть сантиметров в черных прожилках и пятнышках. Задние крылья с голубой полосой и одним ржавым пятнышком и коротким хвостиком сзади». И это описание махаона, того стремительного посланца королевы бабочек, что приносил Станислаусу столько вестей и столько песенок? Что же это за обманщик, взлетающий круто ввысь с перистой морковной ботвы и через секунду уже неразличимый невооруженным глазом? О да, не было ни малейшей надежды узнать из этой книги о королеве бабочек. Она написана для учителей да еще для тех, кто булавками прикрепляет бабочек к деревянной дощечке. Великая печаль постигла Станислауса — пятнадцать марок, и ни слова о королеве бабочек! Но может быть, великая тайна бабочек крылась за иностранным словом «papilioninae». Это конечно же древнееврейское слово, и лишь образованные люди могут его расшифровать. Он плакал, плакал над своим невежеством, покуда не заснул.
Он проспал все воскресенье и проснулся только вечером от голода.
Людмила встретила Станислауса нежно и печально. Она теперь исполняла обязанности горничной, для нее больше и речи не было о «правах члена семьи с солидным кругом знакомств». Она оказалась неспособна двумя-тремя взглядами довести до кипения кровь коммивояжеров.
— Безответная любовь тиха и печальна, как летний ветер в лесу, — вздохнула она.
— Нет, любовь как маленькая мельница в сердце, Людмила, — возразил Станислаус.
Каждый имел в виду свою безответную любовь. У Станислауса хватало собственных забот. Не мог же он из ночи в ночь согревать Людмилу, и потому он начал запирать свою дверь на крючок.