— Ты не слышал? Я вчера тихонько стучалась к тебе. Мне было так одиноко. Я иногда смотрюсь в зеркало, чтобы увидеть хоть что-то давно знакомое.
— Я слышал стук, Людмила, но я решил, что это ветер.
— Это был не ветер, Станислаус.
Так прошла осень. Так прошла зима и настала новая весна. Станислаус не мог все время сидеть в своей каморке, втискивая мир в рифмы. Он получал чаевые от болтливых хозяек, приходивших в пекарню. Зазря потраченные на книгу о бабочках пятнадцать марок вернулись к нему. Теперь он мог позволить себе купить новый пиджак и белую рубашку с пришитым воротничком. Чаевых не хватило на то, чтобы расстаться с брюками от конфирмационного костюма, но зато у него был теперь новый пиджак. Люди могут и не заметить его слишком коротких брюк, когда увидят его прекрасный клетчатый пиджак и белую, как мука, рубашку. Теперь Марлен может приехать, и он поведет ее в городской лес. Прохожие станут на них оборачиваться. «Это кто там с дочерью пастора идет, молодой священник?» — «Нет, это юный пекарь, поэт и все такое прочее». — «Никогда бы не подумала, у него такой теологический вид, фрау Хойхельман!»
Ни о чем подобном еще и помыслить нельзя было, но в воскресенье Станислаус в своем новом пиджаке, пестрый, как лошадь в яблоках, отправился в церковь.
Пастор заметил соблазнителя своей единственной дочери среди прихожан. Узнав пестрого Станислауса, он пришел в замешательство и стал повторяться: «Это был осел, терпеливое животное, и он вез Господа в Иерусалим. Терпеливое животное, да, итак, осел…»
Станислауса мало интересовала проповедь. Здесь, на этой скамье, в счастливые дни он сиживал рядом с Марлен. Любовь с легким шелестом скользила от нее к нему, от него к ней, волнующий аромат цветущего шиповника — и ее глаза, в которых можно было утонуть.
На скамье перед Станислаусом сидела кухарка пастора. Она тоже без особого напряжения внимала тому, что говорил пастор. Может, она уже прочла эту проповедь, когда вытирала пыль с письменного стола благочестивого хозяина. Ее взгляд, минуя мягкое лицо пастора, чаще касался грубого лица моряка. У моряка на коленях лежала синяя фуражка, и его толстые пальцы то и дело поглаживали медный якорь над козырьком. Моряк с грубым, обветренным лицом явно не принадлежал к людям, для которых Господь Бог единственный якорь в жизни. Бог — и больше ничего в этом мире.
После богослужения Станислаус протиснулся к кухарке.
— Вы ничего не знаете о Марлен? — спросил он шепотом.
— Мне запрещено с вами разговаривать.
Великое уныние пало на лицо Станислауса. Кухарка прониклась сочувствием.
— Я могу вас немного обнадежить… — Кухарка схватила его за рукав. — Она приедет… через две недели… первый раз приедет на каникулы.
Моряк пробивался сквозь толпу прихожан. Он с вызовом взглянул на Станислауса и оттеснил его от кухарки. Станислаус вежливо посторонился. Счастье распирало его.
В доме молодцеватого мастера Клунча в это время царил не столь строгий, как обычно, порядок. Хозяин ходил, опустив глаза долу, и, казалось, пребывал в задумчивости.
— Старик заболел, — сказал ученик Пауль.
— Заболел?
— У него сифилис.
— Тогда, надо надеяться, он скоро сляжет и пропотеет как следует.
— Пропотеть — это ему не поможет. Это болезнь гнилой души. У него душа провоняла. И он всю пекарню этой вонью отравит.
Станислаус испугался. Неужели то несчастье, которого он пожелал мастеру тогда, в укрытии, теперь сбылось? Да, в таком случае оно запоздало, слишком запоздало, поскольку Станислаус был не из тех людей, что долго помнят зло. Он всегда, несмотря на свои думы о Марлен, старался быть добрым ко всем. Таким образом, он, сам того не замечая, сделался любимцем хозяйки. Как-то она пришла из кафе в веселом настроении. И он попался ей навстречу.
— Эй, малыш, ты Вилли?
— Так точно, госпожа хозяйка, я Станислаус.
— А у тебя красивые глаза! — И хозяйка вышла из кухни, оставив после себя аромат тысяч фиалок.
— Теперь она будет тебя соблазнять, — предостерегла его Людмила. — Я слышала, что она совратила восемнадцатилетнего сына одного торговца.
— А мне только шестнадцать с половиной, — отвечал Станислаус.
— Попомни мои слова, она способна совратить и архангела. — Людмила протерла стекла своих очков.
Вечером Станислаус разглядывал свои глаза в карманном зеркальце. Чем плохо иметь красивые глаза? Пусть они будут синими и блестящими — для Марлен.
В другой раз хозяйка заявилась в подвал и, прищурившись, наблюдала, как Станислаус колол дрова.
— Передохни немного и поговори со мной, Станислаус. — Хозяйка вытащила полплитки шоколада из кармана белого халата, в котором она торговала в лавке. Станислаус покраснел и сунул шоколад за нагрудник фартука. Выходит, совращение уже началось?
— Дай-ка я твои мускулы пощупаю, — попросила хозяйка, и при этом ее глаза сверкали, как у разыгравшейся кошки. Станислаус напряг мускулы на руках. Никто не мог бы его обвинить в том, что под рубашкой у него просто мягкие клубки шерсти. — О! — Хозяйка постучала указательным пальцем с длинным ногтем по предплечью Станислауса. — А ты в состоянии на гребной лодке переправиться через реку?
Станислаус кивнул. Значит, его будут совращать у реки?
— В любой час? — спросила булочница.
— Что?
— Я хочу спросить, можешь ли ты ночью грести?
— Так точно!
— Ты не пожалеешь! — Хозяйка кивнула. Глаза ее сверкали. Она ушла.
В душу Станислауса закралось юношеское любопытство. Он хотел увидеть, как происходит совращение. Если дело обернется плохо, он сможет позвать на помощь или просто опрокинуть лодку, подумаешь!
…Никакого сифилиса у мастера Клунча не было, но в душе его образовалась незаживающая рана: можно было считать доказанным, что его жена встречается с господином майором не только в своем кафе, на боевых вечерах «Стального шлема». Это случилось вечером, когда она после домашней перебранки вышла из дому, сверкая украшениями, и направилась к будке паромщика. Хозяин, полный дурных предчувствий, подошел к секретеру и проверил дневную выручку. Сумма явно уменьшилась. Мастер Клунч велел Людмиле принести его воскресный костюм и двинулся вслед за женой. Он нашел ее на веранде у дома паромщика. С нею сидел майор. Майор, со всеми своими шрамами, которые он получил, служа отечеству. Фрау Клунч и майор пили шампанское. Мастер Клунч ничего не мог иметь против этого. В конце концов, это даже честь для него, знак отличия, что майор пригласил его супругу на бокал шампанского. Мастер Клунч встал за кустом сирени, увешанным бледно-голубыми гроздьями, и просунул голову в развилку большой ветки. Слабый свет с веранды падал на его лицо. Оно было похоже на лицо повешенного. Мастер Клунч в возбуждении вычищал из-под ногтей остатки теста. Он угнездился за этим кустом по всем старым солдатским правилам: ты видишь все, тебя никто не видит. Он мог, так сказать, прочесть даже карту вин на столике этой странной пары. Он видел руку майора на колене своей жены. Наверняка это ошибка, случайность, успокоил он себя. Вдобавок то была рука старшего по званию, да и, судя по тому, как все обстояло до сих пор, она еще никакого ущерба мастеру не нанесла. Но немного погодя ему пришлось узреть, как его супруга на глазах у майора вытащила из-за выреза платья деньги, чтобы расплатиться за шампанское. Вот теперь ему уже был нанесен некоторый ущерб: деньги были его, и только его.
Что делать? Будучи рекрутом, мастер Клунч служил одно время в офицерском казино. И знал, что господа офицеры страшно негодуют, если их в присутствии дамы уличают даже в мельчайшей ошибке.
Майор и булочница собрались уходить. Уже на ступеньках, ведущих к реке, майор положил руку на бедро фрау Клунч. От реки веяло сыростью. Парочка спустилась к дамбе через Эльбу. Мастер Клунч следовал за ними на умеренном расстоянии. И это он уже когда-то проделывал, служа денщиком у одного капитана. Тогда он следовал за своим капитаном, чтобы в случае чего предостеречь и подать сигнал тревоги, и капитан сумел-таки соблазнить дочку одного радикально настроенного торговца мылом. Но тогда, в то время, он выполнял приказ, а сейчас действовал, так сказать, приватно, а дама, которую собирались соблазнить, была его собственной женой. Никогда в жизни, даже после самой долгой попойки, мастер не чувствовал себя так скверно, как в тот час на берегу реки. Светлое пятно, маячившее перед ним и обозначавшее его жену, и темное, таившее в себе майора, свернули в сторону от дамбы. Парочка не очень-то старалась найти укрытие. Или они боялись стрекоз? Ах, распутники! У зарослей ольхи то темно-светлое пятно, которое они собой представляли, как говорится, рухнуло наземь. Мастер Клунч не обладал богатой фантазией, и все-таки ее хватило на то, чтобы вообразить, что теперь должно произойти. Он громко затопал по дамбе. Парочка не обращала на него внимания. Он, топая, пошел обратно и громко кашлянул сверху на любовников. Шепот, шушуканье, шелест листвы. Мастер Клунч кашлянул громче.