— За здоровье нашего Станислауса, благородного устроителя этого праздника?
Станислаус поклонился:
— За здоровье всех учеников на всем свете, за тех, с кого дерут три шкуры!
Этот незаметный вроде бы Станислаус показал себя тут отличнейшим оратором.
— Браво! — воскликнул один из учеников. — Ты должен присоединиться к юным социал-демократам!
Станислаус пропустил это мимо ушей. Он уже вошел в раж. Пиво и шнапс сообщали крылья его словам. Он говорил о том, что верблюды ценятся дороже, что их больше любят, чем учеников пекаря. Сплошь какие-то непонятные вещи. Товарищи его решили — пусть себе говорит. Попробуй пойми этого Станислауса! Он не только изнасиловал дочку пастора, но его иной раз можно застать за чтением книжек. Он сам, по доброй воле, принимает эту муку, никакой учитель его не заставляет. А Станислаус все взвинчивал себя. Он даже вытащил из-за пазухи исписанную бумагу. Все ученики слышали, что это какие-то стихи, вроде как в хрестоматии.
Стихи оказались длинными. Длинными, как нескончаемая песня о литье колоколов, что помещена в хрестоматии, за нее им не раз доставались колотушки. Станислаус читал, все больше воспламеняясь, и под конец поднял руки, как для присяги. Оберточная бумага, на которой были написаны стихи, упала на пол, словно увядший лист с дерева.
…Будут пялить глаза и дивиться
те, кто грамотой ныне кичится.
Сам Иисус проклинал грамотеев,
нашей горькой земли лиходеев!
— Аминь! — произнес один из учеников, когда Станислаус наконец сел на место.
Старший подмастерье сказал с восторгом:
— Да ты же можешь написать стихи для витрины. Мы теперь печем «докторский» хлеб для диабетиков. И надо его хорошенько разрекламировать.
Станислаус захотел попробовать:
— Ты не бойся диабета, коль нужна тебе диета — есть у Клунча новый хлеб… или что-то в этом роде.
Старший подмастерье остался недоволен.
— Но ведь Клунч-то помер. Теперь дела ведутся от моего имени, — заявил он.
Пирушка окончилась песнями и танцами. Пели на все голоса, во всех тональностях. Ученики кружились по кухне, ветер танца трепал их фартуки. «Мой попугай не ест крутых яичек…» и «О донна Клара…». Кружение, визг, саксофон и приглушенные звуки трубы. Кто во что горазд!
Людмила довела Станислауса до кровати, он едва держался на ногах. Она заботилась о нем как родная мать. Голова у Станислауса шла кругом. Пиво и шнапс еще туда-сюда. Но танцы!
И у Людмилы с головой тоже было неладно, так как она привела Станислауса не в его каморку, а в свою комнатушку.
Станислаус плюхнулся на дорожную корзину Людмилы. Корзина затрещала.
— Это, как я вижу, не моя комната.
— Нет, — сказала Людмила, — но ты должен меня защитить. Вот уже две ночи мне является труп хозяина. Как будто я что-то упустила во время похорон…
Станислаус решил остаться сидеть на корзине. Пусть только этот призрак явится! Он стал искать палку. Не найдя, он взял Людмилин зонтик.
— Добро пожаловать!
Станислаус имел в виду других призраков, тех, что под хмельком.
Не успела Людмила юркнуть в постель, как Станислаус заснул, сидя на ее корзине.
— Станислаус! Станислаус!
Он испугался:
— Что? Труп явился?
— Если ты будешь там сидеть, ты никогда его не поймаешь. Он является ко мне в постель.
— Ты что, с хозяином путалась, Людмила?
— Да так, только чуть-чуть. Я как-то пришла, а он такой грустный. Это было ночью, перед его смертью. Он лежал тут и плакал. Я погладила его. Он был мне благодарен. А что мне было делать?
— Да, Людмила, ты со всеми так добра…
— Моя мама говорила, что во мне пропадает сестра милосердия.
— Скажи, Людмила, ты была когда-нибудь в комнате пастора?
— А что мне там делать?
— Люди входят туда и говорят: «Я прошу вас поговорить со мной!»
Ночь проходила в болтовне о том о сем. Под утро у Людмилы иссякло терпение:
— Короче говоря, мне сделали предложение. Один человек хочет на мне жениться. Он уже немолодой.
— Ты что, давала объявление в газету?
— Нет, это никуда не годится. Моя тетка один раз так сделала. Ну ей и прислали одного, он только с виду был мужчина.
— Так он был гермафродит?
— Он чудно пел, и голос был высокий, как у женщины.
Пустопорожняя болтовня, но Людмила опять вернулась к предложению:
— Наверное, я все-таки соглашусь, хоть он и немолодой. Молодые ничего не ценят.
— Вот тут ты права. Ты сможешь по крайней мере водить старика вверх и вниз по лестнице и делать одно доброе дело за другим.
Этот Станислаус и впрямь не годился для любви. И это, конечно, чистейшая ложь, что он якобы обесчестил пасторскую дочку.
Людмила заснула. Заснула и без своего защитника от призрака. Станислаус тоже заснул, не выпуская из рук Людмилин зонтик.
Старший подмастерье явился будить учеников. Постучался он и в отдельную каморку Станислауса. Ответа не было. И тогда он заглянул внутрь. Станислауса в постели не было. Один Бог знает, где мог заснуть во хмелю этот парень, этот поэт.
Старший подмастерье постучался и к Людмиле, сперва деликатно, потом уже погрубее. Два голоса отозвались:
— Да!
Один — Станислаус, другой — Людмила. Старший подмастерье чуть приоткрыл дверь. А имел ли он на это право? Ведь это же Станислаус, подмастерье, который и сам делает что захочет, да еще других заставить может! Старший подмастерье увидел Станислауса сидящим на дорожной корзине с зонтом в руках и прикрыл дверь.
26
Станислаус говорит с агентом Господа Бога и упражняется в смирении.
На первое жалованье, полученное им в качестве подмастерья, Станислаус купил себе новые брюки, лимонно-желтые, с отворотами, модные по всем статьям. Новые штаны были необходимы.
Под вечер в воскресенье он позвонил у двери пасторского дома. Кухарка открыла ему и отпрянула:
— Вы?
— Я хочу просить господина пастора поговорить со мной.
— Господи боже мой, вас тут так же уважают, как бешеного дога мясника Хойхельмана, — прошептала кухарка.
Станислаус был непоколебим в своих намерениях:
— Мне нужно кое-что узнать.
— Придите через час. Господин пастор отдыхает после проповеди.
— Спасибо. — Станислаус отвесил поклон.
— Да хранит Господь вас и ваши планы. Я здесь последние дни, — сказала кухарка.
— Вы больше не виделись с моряком?
— Больше я его не видела.
— Да? Ну ничего. Господь не оставит вас.
Через час Станислаус снова пришел к дверям пастора. Открыла ему пасторша. Элиас приветствовал его громким визгом. Лицо пасторши выражало суровость и удивление одновременно.
— У вас какие-то церковные надобности?
— Очень церковные надобности.
— Вы пришли по делу вашего покойного хозяина?
— Нет, скорее по своему покойному делу.
Станислаус сидел в прихожей с распятиями и ждал. Да, сколько раз у него здесь екало сердце. Некоторые из книг, стоящих на полке, он когда-то читал. И страницы пахли цветущим шиповником.
Его провели в кабинет пастора. Пастор, весь в черном, поправил свой крахмальный воротник и с достоинством пошел ему навстречу. Взглянул на протянутую Станислаусом руку и слегка поклонился. Тогда поклонился и Станислаус.
В кабинете пастора пахло старыми книгами и святостью. Пастор сел в кресло. Станислаусу он сесть не предложил. Иисус на горе тоже сидел, а те, что приходили к нему, стояли вокруг.
— Я рад вас видеть, мой юный друг.
— Я тоже, — сказал Станислаус.
На лбу пастора появилась морщина.
— Если меня не обманывает мое отцовское сердце, вы пришли, чтобы получить прощение за ваше злодеяние. Но моего прощения мало. Я могу простить вас, как отец опозоренной дочери, но грех… грех… — Пастор встал, и лицо его побагровело. — Только Бог, только Господь наш может отпустить грех, если ему это будет угодно.
Свежая храбрость Станислауса усохла от ветра этой речи. Он медлил.
— Говорите! — сказал пастор с вызовом.