Жена Шульте схватила узелок с крестинными вещичками и конвертом вытерла себе нос. Как на трубе деревенской колонки, на носу у нее всегда висела готовая вот-вот сорваться капля. Лена принесла четыре букета флоксов для красоты и как знак отличия для восприемниц.
Пока все общество находилось в церкви, Густав и Лена сновали по дому как морские свинки. Вернувшихся крестных они встретили у дверей.
— Пастор окрестил его Станислаусом.
Эльзбет торжествовала. Станислаус кричал, оттого что плохо подоткнули подушечку. Густав разлил вино.
— Надо выпить за порогом, старый обычай, за здоровье ребенка!
Жена Шульте осушила свой стакан как настоящий мужчина — одним глотком.
— Ух ты, как прочищает глотку! — Она крякнула как заправский пьяница.
Супруга учителя взяла стакан двумя пальцами и уже заранее передернулась. Шульте дала ей тумака.
— Пей, пей, учительша, сразу на сердце потеплеет!
Жена учителя пила как привередливая коза. Лавочница пила и улыбалась. Управительша все жаловалась на голод и потягивала вино как телок. Крестные вошли в горницу. Густав опять был тут как тут.
— Перед тем как сесть — по стаканчику, старый обычай, чтобы молоко было у матери!
— Мне сразу два! — крикнула Шульте. — Две титьки — два стакана!
И глоток за глотком выдула кислое вино. Остальные женщины пили неохотно.
Лена перепеленала младенца. Густав на кухне сторожил жаркое. Сейчас должно было выясниться, на что расщедрятся крестные. Кухонная дверь распахнулась, и жена Шульте потянула Густава за подтяжку:
— А подарить мне крестнику нечего, сосед.
Густав взволнованно забегал по кухне. Шульте наблюдала за ним.
— Это от вина так тебя подбрасывает! — Далее она сообщила, что вместо подарка он может в этом году трижды взять у Шульте лошадь для полевых работ. Густав сунул в рот кроличью печенку и вместе с нею проглотил свое разочарование. Вторую кроличью печенку цапнула Шульте.
— «О Сюзанна, как прекрасна эта жизнь…» — пропела она.
Явилась Лена с ворохом пеленок. Густав вытаращил глаза.
— Сколько?
— Пять марок.
— Видно, они деньги по дороге посеяли. Эта полоумная Шульте все время размахивала конвертом.
Старших детей послали осмотреть дорогу. Эльзбет юлой вертелась от голода.
— Ступай, ступай, а то кто другой отыщет деньги в дорожной пыли.
— «С голодухи тетя Аист жрет зеленых лягушат…» — пела в горнице Шульте. Густав с бутылкой вина бросился к крестным.
— Перед крестинным пиром надо выпить по стаканчику, старый обычай велит, чтобы ребеночек рос хорошо!
Выпила только Шульте, да и то через силу. Дети еще не вернулись с поисков крестинных денег, а Лена и Густав уже знали, что на дороге не потеряно было и пфеннига.
— Подарить мне нечего, — прошептала управительша. — После обмолота муж пришлет вам мешочек корма для кур. А деньги — это так безлично.
— Вы, конечно, удивитесь, что мы ничего вам не дарим, — сказала лавочница и улыбнулась. — Не все можется, чего хочется. Но мы списали все ваши долги. Так что теперь за вами ничего.
— Я, к сожалению, могла подарить вам только пять марок, — как мышь пропищала учительша и слегка пошатнулась. — Ведь надо же еще дожить до первого числа.
Эльзбет с пятью крестинными марками побежала в Шлейфмюле за мукой для блинчиков, сахаром и чуточкой шнапса для разочарованного, ах, еще как разочарованного Густава.
Под вечер на сковороде с длинной ручкой скворчали блинчики. Густав пытался заткнуть голодные детские рты. Всякий раз, как он сбрасывал со сковороды очередной золотисто-желтый блин, дети тут же рвали его на шесть частей и заглатывали. В горнице Шульте орала частушки. Да еще стучала при этом кулаками по столу. Кофейные чашки дребезжали.
Пирог был черничный, да съели его,
должно быть, и рот посинел оттого.
Охохонюшки, охохошеньки, ох-ох-ох…
Лена разрезала последний черничный пирог. Смеркалось. В кухне все еще скворчали блинчики. Запах пригорелого масла заполнил весь маленький дом. Заявились двое мужчин: лавочник и учитель пришли за своими женами.
— Только их еще не хватало!
— Будь спокойна как лошадь бельгийца! — Густав окинул взглядом бутыль с вином и остатки шнапса в своей бутылке.
Учитель был на диво тощий мужчина. Там, где полагается быть щекам, у него были вмятины. Если он чему-то удивлялся, то надувал эти вмятины.
— Вы уж извините этот наш… как это сказать… набег. Дело в том… моя жена боится ночью ходить через лес. Я читал об этом: страх от нервов… от нервов, да, а к тому же если испытываешь известное чувство бе…
Шульте не дала ему договорить:
— Заходи, учитель, слопай чего-нибудь!
Деревенский лавочник взирал на вещи и людей так, словно постоянно вычислял, сколько они могут стоить, если ему придется их купить. Лицо его было усеяно гнойными прыщами и напоминало поле весенним утром, когда земля покрыта кучками от дождевых червей.
— Знал бы я, что учитель придет, я бы дома остался. Одного мужчины хватит для женских страхов.
Густав подвинул ему стакан крыжовенного вина:
— Выпей со мной, лавочник! Твоя старуха в рот не берет!
Шульте опять завела:
Кто с похмелья, словно скот,
из отхожей бочки пьет…
На кухне теперь Эльзбет пекла блинчики. У нее они выходили не такие тонкие, как у отца. Дети заглатывали их и рыгали.
После стакана вина учитель выпил еще две рюмочки шнапса и впал в уныние:
— Лучше всего жить в колониях. Там, как это говорится, перспективы. А здесь топчешься на одном месте.
Его жена передернулась:
— Я не хочу достаться на обед дикарям.
Шульте схватила ее за плечи:
— Тебя они не сожрут, на тебе совсем мяса нет, учительша. Пойдем спляшем!
Шульте волокла упирающуюся учительшу по горнице и пела:
Крошка, ты свет моих очей,
крошка, тебя б сожрал, ей-ей…
Вокруг дома летали летучие мыши. В кухне жужжали мухи.
Младшие дети заснули, прикорнув в углу за печкой. В горнице лавочник прицепился к учителю:
— А вы подумали, сколько это стоит?
— О чем вы?
— Сколько стоит — доехать до колоний. Кроме того, вам понадобится белый шлем и сетка от комаров.
На глазах учителя выступили слезы, крупные слезы школьника.
— Я читал, что негры с ума сходят по немецким педагогам. В немцах есть что-то такое, как это говорится, — что-то неотразимое…
Пронзительный крик огласил весь дом:
— Маленький, маленький мой!
И в горницу с младенцем на руках ворвалась Лена. Все общество застыло, словно готовясь фотографироваться. Оказалось, в люльку к малышу забралась кошка. Все гости ощупывали мокрую от пота головку ребенка. Шульте выхватила сведенного судорогой Станислауса у Лены, вытащила его из конверта и, держа за ножки, опустила вниз головой. Долго-долго не слышно было ни звука, потом вдруг тихое-тихое верещание. Шульте перевернула мальчика и хорошенько встряхнула крохотное тельце.
— Ожил, опять ожил!
Верещание уже перешло в крик. Шульте, держа ребенка на вытянутых руках, танцевала с ним по комнате:
Крошка, ты свет моих очей…
Учитель толкнул лавочника:
— Я читал — сама жизнь протестует, если живое существо держать вверх ногами.
Лавочник давил свои прыщи.
— Столько расходов на крестины, и если бы младенчик помер, то все было бы зазря.
Густав, шатаясь, раскинув руки, приблизился к плачущему младенцу и поцеловал его в пупок, потом подошел к мужчинам и разлил им остаток шнапса в стаканы.
— Не знаете вы Станислауса, он еще стекло будет жрать!
4
Станислаус каждый день съедает по тринадцать вшей и одурачивает смерть.
Наступала осень. По утрам клубы тумана стлались по лугам. В лесу капало с ветвей. Маслята надели скользкие шляпки. В полдень проглядывало солнце и прикидывалось весенним.